Скопин-Шуйский - Федор Зарин-Несвицкий

С высокого вала он видел широко и далеко раскинувшийся московский стан. Тысячи костров отражались заревом на темном небе. Некоторые отряды подошли так близко, что были слышны пьяные и буйные голоса и песни, и казалось, если бы эта масса сразу обрушилась на Калугу, от Калуги ничего не осталось бы. «Почему же не сделают они этого? Вождя нет», — пронеслось в уме Свежинского… Но этот вождь идет.

Честолюбивый, с железной волей и сильным умом, один из самых могущественных иезуитов во всем ордене, патер Свежинский не имел никакой веры, кроме веры в земное могущество. Холодный, проницательный ум его отвергал всякие случайности и считал волю человека единственным источником победы. И в первый раз в жизни он натолкнулся на странное явление. Он, искушенный в жизни, чувствовал, что в этом юноше Скопине есть что-то, что не поддается никакому учету. Ни ум, ни смелость, ни военные таланты не могли удивить его. Но то, что заставляло трепетать его сердце, было совсем другое. Почему гетман робеет перед этим юношей? Почему сам патер не верит в успех, когда узнал об его приближении? Что заставляет народные толпы безумно бросаться по первому слову князя и почему боится его и царь и бояре и боготворит войско? Что из того, что он одержал победу над гетманом? Военное счастье непостоянно. Или в самом деле он Божий посланец, как говорят о нем в Москве, а теперь и здесь в московском стане? Нет и нет! Гетман устал, он избалован своими легкими успехами, и первая неудача внушила ему суеверный трепет к тому, кто случайно победил его.

Патеру стало холодно. Он плотнее закутался в свой плащ и пошел осмотреть хитро придуманный им подкоп. Он с умыслом оставил одно место не укрепленным, рассчитывая, что при первом штурме москвитяне бросятся на это место, и там под стеной, в подземных проходах, заложил почти весь оставшийся в Калуге порох.

Гетман одобрил это. И теперь патер видел деревянные башни против этого места, под прикрытием которых москвитяне, очевидно, решились идти на приступ.

Великий царский гетман охотно принял бежавшего к нему от преследований Шуйского и ярости толпы известного медика Фидлера. Фидлер жил уже несколько дней в Калуге, и его лекарское искусство принесло немало пользы раненым и больным воинам. За эти несколько дней он стал известен в городе, и тогда великий гетман, все время чувствовавший себя больным, позвал его к себе.

Святой отец знал о каждом шаге Фидлера и с умыслом избегал с ним встреч.

Гетман поселил Фидлера в своих покоях. Он чувствовал, что ему делается все хуже и хуже и близок день, когда он не будет в состоянии в решительную минуту двинуться во главе своих войск навстречу врагу. Истощало еще его и то, что, всегда первый в битвах, он питался не лучше последнего казака. Он не хотел позволить себе ничего лишнего: ни куска хлеба, ни куска конины. Он терпел голод, холод, не жалел себя, вел как первый среди равных и этим поддерживал дух своего войска. «Экая скверная рожа», — подумал гетман, увидя в первый раз Фидлера.

Но льстивый и вкрадчивый Фидлер выказал такую горячую преданность царю Димитрию, такое почтение к гетману, так много интересного рассказал о Шуйском, о Моекве, о том, с каким нетерпением народ ждет любимого царя, что гетман простил ему его безобразие. Отпуская от себя, гетман приказал ему вылечить себя, и Фидлер поклялся ему, что завтра же он будет здоров.

Веселый вошел в свою комнату Фидлер. Прав Равоам, никакая опасность не угрожает ему. Он знал, что его лекарство имеет чудесное свойство. Первые два дня человек словно оживает, силы его словно удваиваются, а с третьего незаметно слабеет и на пятый день неожиданно заболевает кровотечением из носу и рта и живет столько, сколько может вынести организм в зависимости от здоровья… И средства вылечить нет ни у кого, даже у самого Фидлера.

Фидлер зажег огонь, растопил печь, вынул таганец, разложил свою походную аптечку и весь ушел в свое страшное занятие. Он не замечал времени. Прошел час, два, он не отрывался, он кипятил таганец в печи, подливал в него то одно, то другое. Озаренный красным светом, он казался демоном со своими зелеными фосфорически сверкающими глазами, хищным выражением лица и длинными крючковатыми пальцами.

Все было кончено. Со вздохом облегчения Фидлер вынул из печи таганец, бережно поставил на стол и взял серебряную чару. Он наполнил ее, весело засмеялся, потер руки и вслух произнес:

— Бог мой! Как будет завтра здоров господин гетман!

Тяжелая рука опустилась ему на плечо. Со сдержанным криком ужаса Фидлер повернулся и едва устоял на ногах, узнав патера Свежинского. Все дьяволы ада не могли бы испугать его больше, чем это бледное лицо, эти проницательные глаза, глядящие на него с затаенной угрозой, и эти тонкие губы с такой страшной, беспощадной улыбкой.

— Здравствуй, — произнес Свежинский.

Фидлер молчал, дрожа всем телом.

— Ты хороший лекарь, — продолжал Свежинский, — и, конечно, поправишь великого гетмана… — Он помолчал, не сводя с Фидлера глаз, и потом продолжал тем же ровным ледяным голосом: — Но я вижу, что ты сам болен, тм весь дрожишь. Я тоже опытен в твоем ремесле, — со странной улыбкой добавил патер. — У тебя одна болезнь с гетманом, у тебя лихорадка. Ты так дрожишь, что даже не можешь говорить. Вылечи себя сам. Вот твое лекарство.

Свежинский взял со стола кубок и, подавая его Фидлеру, грозно и повелительно произнес:

— Пей!

Несколько мгновений Фидлер стеклянными глазами бессмысленно смотрел на Свежинского, потом вдруг зашатался и тяжело рухнул к ногам патера.

— Пощади! — хриплым шепотом произнес он. — Пощади!..

С отвращением и презрением патер оттолкнул его ногой и поставил на стол кубок.

— Говори, — сказал он, садясь.

И, не вставая с колен, Фидлер рассказал ему все, и даже повторил клятву, огненными буквами горевшую в его сердце. И даже в железной душе патера что-то дрогнуло, когда он слушал эту клятву. Патер внимательно выслушал его и глубоко задумался. Фидлер как собака подполз к его ногам и попробовал обнять их. Патер опять оттолкнул его.

— Проклятый Богом, — произнес наконец патер, — презреннейший из людей, святотатец, богоотступник, что сделать мне с тобою?

— Пощади! — снова простонал Фидлер.

— Мне жаль тебя, никакая земная казнь не сравнится с тою, которая ждет тебя там… Что это? — и патер взял в руки кубок.

— Смерть, — едва слышно ответил Фидлер.

— Как умирают от этого?

— Как царь Борис, — тихо, едва слышно ответил Фидлер.

— Ты разве был при нем?

— Был, брат Каспар… но (он хотел сказать «клянусь», но язык не повиновался ему), но… Да постигнет горе и нищета и гибель мою дочь, если я лгу, но я ничего, ничего не знаю…

Загадочная улыбка скользнула по лицу патера.

Он вспомнил неожиданную смерть Годунова, столь выгодную для Димитрия, патера Чернецкого, место которого он занял в России… Торжество Димитрия, ускоренное этой смертью…

— Да, ты ничего не знаешь… И даже своей выгоды?..

Патер пристально смотрел на бесцветную жидкость в кубке и неожиданно вдруг проговорил:

— Встань и налей мне в склянку этого лекарства, и кстати, расскажи, как его готовить. Но помни, не лги!.. — закончил он, нахмурив брови.

Фидлер с трудом поднялся, молча вынул из кармана пергаментный листок и подал иезуиту. Патер просмотрел его и удивленно поднял брови.

— Я не лгу, — прошептал Фидлер.

— Противоядие?

— Нет, — облизывая языком пересохшие губы, неясно прошептал Фидлер.

— Хорошо, — произнес патер, — ты не убежишь и не отравишь, ты вылечишь гетмана.

— Вылечу, — уверенно ответил несколько ободрившийся Фидлер.

— Суд еще не кончен над тобою, — добавил, вставая, патер. — Скажи, твоя дочь чиста, непорочна и прекрасна?

Лицо Фидлера исказилось страдальческой гримасой.

— Бери меня, пощади ее! — с отчаяньем крикнул он. Патер с холодным любопытством взглянул на него.

— А! У тебя все же есть сердце… Прощай. Гетман ждет тебя. Твоя дочь… — он не кончил.

Когда патер вышел, Фидлер бросился на пол, бился об него головой, царапал свое лицо и в исступлении хрипло стонал:

— Дьявол! Дьявол! Дьявол! Фанни! Дочь!..

Кровавая пена показалась у него на губах, его змеиная природа не выдержала, и он лишился чувств…

VII

Ощера, находившийся в войске, осаждавшем Калугу, потерявший надежду найти любимую невесту, напрасно искал смерти. Он участвовал в самых опасных предприятиях, во всех приступах, каждый день в схватках с отрядами Болотникова на вылазках, но смерть щадила его. Он играл в кости, пил, не спал ночей и с удивлением замечал, что прежние раны зажили и что к нему возвращается здоровье. Благодаря своей отваге он скоро стал ближним человеком к князю Мстиславскому. Проникнутый страстной верой в Скопина, молодой Ощера немало содействовал тому, что старик Мстиславский поборол свою гордость и тоже пожелал иметь при себе Михаила Васильевича. Старик очень любил юношу Скопина, верил в его военный талант, но гордость старого воина не позволяла ему заявить открыто, что он нуждается в Скопине. Но он был очень честен и пожертвовал своим самолюбием для того, что считал своим долгом.