Кавалер по найму - Василий Казаринов

— Иначе — что? — спросил я, отметив про себя, как хорошо он смотрится с курящейся слабым дымком трубкой.

— Иначе он нас всех закопает, — отозвался редактор, закусив мундштук; усы его опять пришли в движение, от них отслоилось облачко голубоватого ароматного дыма и растаяло. — Именно так этот псих и выразился. — Он сделал пару глубоких затяжек, и глаза его помутнели. — Ну и, подтверждая серьезность своих намерений, принялся тут все крушить. Все произошло так быстро, что мы и глазом не успели моргнуть. Какое-то время мы пребывали просто в шоке. Потом я связался с охраной. Но этот неандерталец в дорогом костюме успел уйти. Вот и все. Потом приехала милиция. — Грея головку трубки в кулаке, он провел мундштуком по нижнему краю усов и добавил: — Ах да, минут через десять он перезвонил и еще раз напомнил о той перспективе, которая нас всех ожидает, если мы не отвяжемся от этой чертовой девки.

— Почему вы думаете, что это был именно он? — спросил, я.

— Да присказка у него на языке вертелась… Он ее через слово вставлял. Идиотская какая-то… — Он постучал головкой трубки о край стола. — Ах да, «семь на восемь».

Редактор вздрогнул и зябко повел плечами, когда вдруг возник тонкий, переливчатый звук, и покосился на мой мобильник, висящий на брючном ремне. Я отрицательно покачал головой: нет, мой исполняет другую мелодию, сигналя о входящем звонке. Он кивнул, с тоской в глазах извлек из нагрудного кармана рубашки маленький «сименс» и поднес его к уху:

— Да…

Это и все, что он сказал неведомому абоненту в течение достаточно продолжительной беседы, завершившейся тем, что ни в чем не повинный телефончик, в сердцах запущенный редакторской рукой в угол, угодил точно в корзину для бумаг, опрокинув ее.

Ни с того ни с сего он бурно расхохотался, а я подумал, что этот его нервный смех предвещает. Я сходил за третьей рюмкой и буквально силком влил ее в мелко подрагивающий рот редактора. Проглотив коньяк, он поднял на меня слезящийся взгляд и сообщил:

— Горит склад, где находится наш тираж.

Денисов сумрачно покачал головой, соскользнул с подоконника и направился к выходу. Я последовал за ним. Мы спустились на первый этаж. Проформы ради я попросил у охранника книгу регистрации посетителей. Визитер зарегистрировался под редкой фамилией — Иванов. Что ж, с чувством юмора у него полный порядок.

Мы сели в машину и не спеша покатили вдоль трамвайных путей в сторону Павелецкого вокзала.

— Знаешь, майор, я перестал понимать, что происходит.

Человек с рябым лицом мог зарегистрироваться на вахте под любым псевдонимом — Иванов, Петров или Сидоров — это неважно. Важно, что он мне прекрасно знаком. Это лицо, густо изъеденное крохотными кратерами оспинок, мелко бугристое, неровное и оттого походившее на размякшую оболочку грецкого ореха… Этот лиловый шрам на левой щеке… И привычка гонять из угла в угол рта зубочистку.

Возможно, кто-то еще в этом городе обладал столь живописной наружностью, кроме Вали Ковтуна. Правда, редактор с перепугу неверно определил породу визитера — рожа у Вали не бульдожья. Крепко сбитый, несколько грузный и даже тяжеловатый, Валя, сколько я. его помню, всегда отличался поразительной моторностью, а хватка у него была мертвая, типичная для матерого ротвейлера, не признающего никого, кроме своего хозяина. Валя самой природой был уготован для охранно-постовой службы.

И только у Вали вечно вертелась на языке эта присказка — «семь на восемь», она настолько глубоко, наподобие родимого пятнышка, вросла в его речь, что в нашем охранном агентстве его за глаза так и звали: Семь-На-Восемь.

Вали давно нет в нашей охранной конторе — ходили слухи, что он перебрался на жительство за границу. Но и это неважно.

Важно другое: именно Валя Ковтун — после того как меня с позором вышибли из конторы — занял мое место личного охранника клиента, которому я как-то под горячую руку свернул челюсть.

Раздумывая об этом, я отвлекся от наблюдения за дорогой и легонько тюкнул в зад притормозивший на перекрестке у площади красный «жигуль». Никакого урона нашим машинам этот легкий тычок не нанес, и тем не менее из красного автомобиля вывалился могучий молодой человек, в тяжелой, косолапой, валко раскачанной походке которого угадывалось родство с Ursus arctos, а точнее, с тем подвидом, который объединяет медведей гризли.

Я опустил стекло со своей стороны.

— Ты чего, придурок? — гулко прогудел он.

— Отвали, — глядя перед собой, отозвался я, — иначе я тебя закопаю.

Наверное, в моем тоне было что-то такое, отчего молодой человек без лишних слов вернулся в свою машину.

Я усмехнулся про себя. «Отвали, иначе закопаю» — это ведь любимая фраза Вали Ковтуна.

ГЛАВА ПЯТАЯ

— Как хорошо, что ты позвонил. Я уже начала беспокоиться. И даже выпила немного водки, чтобы расслабиться, как ты учил меня. Совсем немножечко, два птичьих глотка. Знаешь, это помогает…

Я лег на диван, прижав телефонную трубку к уху, и уставился в потолок, по которому прополз отблеск желтоватого света, брошенного фарами припозднившегося автомобиля, завернувшего во двор.

— Беспокоиться? С какой стати?

— Я же говорила, что чувствую тебя… И мне кажется, даже вижу. Сейчас ты лежишь на диване и смотришь в потолок… Ну, я угадала? Угадала, угадала, не отпирайся!..

Она помолчала, тихо дыша в трубку, и мне почудилось, что за особым ритмом этого дыхания, его настроением угадывается движение ее губ, напоминающее слабую улыбку.

— Просто у меня очень острый слух. Мне кажется, я слышу то, что обычному человеческому слуху недоступно.

Выходит, мы родственные души, подумал я.

— Просто человек, разговаривающий лежа, дышит иначе. Его голос неуловимо меняется, делается глуше, что ли… Вот я и предположила, что ты сейчас лежишь.

Я тихо рассмеялся:

— Какой же ты чуткий, внимательный и умный зверек!

— Ну иди ко мне. Не бойся, Шерлок не станет ворчать, он уже спит. Свернулся уютным калачиком на подстилке около моей кровати и тихонько посапывает во сне. А иногда поскуливает, — скорее всего, он во сне на кого-то ругается. Вот я думаю — а что за сны ему снятся? Ведь снится же что-то…

— Конечно, снится, всему живому что-то видится во снах: зыбкие, туманные образы, прорастающие из прошлого.

— А тебе?

— Мне — нет. Прошлое существует отдельно от меня, обособленно, автономно. Как посторонний запах. Или промельк призрачного света. Или чей-то образ, застывший в зеркале, хотя отразившийся в нем человек давно ушел. Или вещь. Да, вещь — как та тетрадка, что лежит в ящике стола.

— Расскажи мне…

— Да нет, ни к чему. Зачем тебе чужие проблемы?

— Ах какой ты… Я ведь говорила тебе — не носи в себе эти тяжести… Подожди, я выберусь из-под одеяла, вот так. Теперь наклонюсь, подставлю плечо… Ну же, не бойся, я привычная, мне приходилось носить тяжести, я не согнусь. Давай, вдвоем эту лямку тянуть проще.

Я встал, прошел к столу, выдвинул ящик. На дне его лежала тонкая ученическая тетрадка — прежде такие стоили две копейки, не знаю, сколько они стоят теперь. Я включил настольную лампу. Густой зеленый свет старого плафона окатил покойницким цветом мои руки. Пальцы слегка подрагивали.

Я положил перед собой тетрадку, открыл ее.

«Митя, Митечка, дорогой, я знаю, ты найдешь эти мои записки в нашем каменном дупле, служившем нам в детстве почтовым ящиком — для обмена романтическими посланиями. Увидев тебя сегодня в окне, я поняла, что не смогу тебе этого рассказать, не смогу видеть твои глаза. А так, когда я наедине с этой ученической тетрадкой, мне проще…

Я знаю, тебе будет больно читать это, но ты должен все знать. Я думала о тебе все это время. И о том, какую же ты правильную выбрал для себя стезю: быть биологом в наше время, наверное, не слишком престижно, но, с другой стороны, иначе и не понять этот мир, в котором царит неприкрытое скотство… Я знаю, о чем говорю, все это испытала на себе.

А как же все славно начиналось, Митя! В газете я наткнулась на объявление о наборе профессиональных танцовщиц для работы за границей, речь шла о Греции.

Ты ведь все время называл меня Ласточкой. И как биолог конечно же знал, что птицы мы перелетные, зимуем в теплых краях. Господи, знать бы заранее, что именно туда меня и занесет проклятая судьба… Поначалу все шло как нельзя лучше. Когда уезжала, был март, кислый, сырой, насморочный, а в Салониках было тепло, сухо, светло. Казалось, что вырвалась из мрачного подземелья в верхний, надземный мир, состоящий из одного солнца, зеленоватого моря и голубого неба. Там Белая башня, похожая на беременную шахматную туру, стережет набережную, там палисадники с красными лавочками и стриженными под Анджелу Дэвис кустами, а бронзовый завоеватель Александр Великий одной рукой поднимает на дыбы своего коня, увязшего в мраморном постаменте… В том марте я вот так же рвалась — на волю! мир велик! — прочь от изнурительной дрессуры в небольшом, с зеркальными стенами, зале, где стоит несмываемый запах пота, прочь от аляповатых сарафанов а-ля рюс, положенных артисткам ансамбля народного танца, от окрика постановщика „суши зубы!“ — на нашем языке это означает приказ напялить на лицо дежурную улыбку.