Массажист - Михаил Ахманов

– Тогда все возможно. – Тагаров покосился на Глухова, и тот вдруг подумал, что его собеседнику не меньше лет, чем генеральше Макштас или художнику Надеждину. Скорее всего, больше, под восемьдесят. Но в это верилось с трудом.

– Все возможно, – повторил старец, покачивая головой. – Как и в том случае, если пациент молод, но болен. Только зачем? Для чего? Люди придумали много других способов убийства, и совершают их в злобе и гневе, не вспоминая о кармическом воздаянии… А оно неизбежно, сын мой, неизбежно. Убивший невинного переродится в гнусную тварь, в червя или мокрицу… Даже защищаясь, не стоит опускаться до убийства. Продемонстрируй свою силу, умение, решимость, и этого хватит. Ну, а если не хватит… – Он сокрушенно усмехнулся и сделал быстрое движение, выбросив вперед руку с вывернутой кистью.

– Если такое возможно в принципе, – произнес Глухов, – то мне хотелось бы поговорить о ваших учениках. Не тех достойных, обученных чжия лаофа, а о других, попроще. Вы ведь, наверное, многих учили? Целительству, восточному массажу, иглоукалыванию? Другим премудростям?

– Не так уж многих, как хотелось бы, сын мой, не так уж многих. У человека должен быть дар или хотя бы способность, вера в себя и благонамеренность мыслей, а это редкое сочетание. Вера, талант, душевное благородство… – Тагаров задумался, приподнял брови, морщинки у глаз сделались резче, а на лбу пролегла глубокая складка. – Я могу припомнить несколько сомнительных случаев, – пробормотал он наконец. – Способные и наделенные верой и даже желанием помочь, но алчущие успеха… успеха или иных благ… небескорыстные… Я все же учил их, ибо природа человеческая несовершенна, и тот наставник, что ищет чистых душ, скорей всего отправится в Нирвану одиноким и неоплаканным учениками. Так что я их учил… немногому, но учил… Ты хочешь узнать их имена?

Глухов молча кивнул.

– Трое не отсюда, из Москвы, один – из Иркутска. Обучились, уехали… Двое – здесь. Федор и Игорь. Федор давно учился, не молодой уже… Кириллов его фамилия… Открыл… как называется нынче?.. да, салон… салон «Тримурти»… Открыл, разбогател… Деньги любит, но не жадный. Хотел мне денег дать, когда на ашрам собирали… Я не взял, он обиделся… Теперь ко мне не ходит.

– А второй? Игорь?

– Этот моложе. Способный и сильный, но алчный. Пожалел я его – очень обиженный жизнью человек… оттолкнешь такого, он совсем озлобится… Учился лет двенадцать назад… недолго… Прежде работал в спортивной команде, у ваших военных… Есть такая? – Глухов снова кивнул. – Где сейчас, не знаю. Тоже обиделся, не ходит.

– Обиделся почему?

– Хотел еще учиться – тайному, опасному. Но это – для достойных. Я отказал.

– А мне бы не отказали? – вдруг неожиданно для себя выпалил Глухов.

Старец окинул его пристальным взглядом.

– Тебе – нет. Только зачем? Ты – не юноша, ты – муж. Муж и так знает, что ему нужно. А раз знает, то не сомневается в своих решениях. Запомни, сын мой.

– Спасибо, Номгон Даганович. – Глухов поднялся со странным чувством, будто выдержал некий экзамен – из тех, где нет ни билетов, ни вопросов, ни наград, положенных первому ученику. Энергия переполняла его; он привстал на носках, расправил плечи, потом спросил: – А как фамилия этого Игоря из спортивной команды? Помните?

– Помню. Баглай.

В молчании они проследовали в комнату со статуэткой Будды, вышли на воздух, под теплое весеннее солнышко, распрощались, но когда Глухов уже сидел в машине и собирался захлопнуть дверцу, старец, вдруг помрачнев, сказал:

– Найдешь того человека, дай знать, мой ли ученик. Если мой, я разделяю с ним вину.

– Ни в чем вы не виноваты, – удивленно откликнулся Ян Глебович. – Ни перед совестью своей, ни по закону. Где тут ваша вина? Если вины так делить, учителей не останется, всех пересажаем.

– Ты не понимаешь, сын мой… Если он – из моих учеников, я безусловно виновен. Это кармический грех, вина наставника, чей ученик свершил злодейство. В грядущем перерождении я буду наказан за эту вину, но наказание может быть тяжким или не очень. Если удастся искупить… хотя бы немного…

– Как искупить? Молитвой?

Старец поморщился.

– При чем тут молитвы? Искупают не молитвами, а делами. Скольких он убил, стольких я должен спасти… Лишь это мне зачтется. Дела, не слова. – Тагаров выдержал паузу, потом спросил: – Приедешь? Если недосуг, пришли кого-нибудь.

– Я сам приеду, отец мой, – ответил Глухов, кивнул, прощаясь, и захлопнул дверцу.

* * *

По дороге в город Глухов почему-то размышлял не о добытой им информации, не о том, как будет разыскивать двух подозрительных массажистов, не о задании капитану Суладзе, не о других служебных делах и даже не о Линде Красавиной. Кружились у него в голове слова, мелькали фразы, произнесенные монахом, и что-то в этом пестром хороводе оседало вниз, пряталось в щели и тайники, на долгую память, а что-то всплывало вверх и повторялось с тем же надоедливым упорством, с каким, не замечая, напеваешь раз за разом строчку из популярного шлягера.

Не всякий день увидишь человека, который светится как факел в пещерной темноте…

Молодость вернется… Вернется, если хочешь… Но молодость – как ураган, может поднять к небесам, а может и кости переломать…

Гони сомнения, сын мой… Сомнение – враг решения, а тот, кто не решает, тот не живет…

Лосось плывет против течения, сухая ветка – вниз… Вот разница между достоинством и покорностью…

Странный вы народ… Считаетесь годами там, где надо взвешивать лишь силу чувства…

Нужное разровнял, лишнее убрал… Носи свое счастье в себе, но радость напоказ не выставляй…

Чжия лаофа исцеляет, чжия лаофа убивает… Достойные, владеющие чжия лаофа… мои ученики…

Научил достойных исцелять, подумал Глухов, и лишь одного – убивать. Не просто достойного – достойнейшего из достойных… Что же он понимает под достоинством? Вроде бы объяснил: чтоб вера была, и талант, и душевное благородство… еще – благонамеренность мыслей… Ну, талант есть талант, сам себя проявит. А как разглядишь эту самую благонамеренность? Как убедишься в искренности веры? Темное существо человек, закрытое, запечатанное, внутрь к нему не влезешь, душу не препарируешь…

Однако, Ян, ты не прав, – возразил он самому себе. Зеркало души – лицо, отзвук ее – речи, тень – манера двигаться и говорить, привычный жест, гримаса, взгляд… Собственно, это рождает симпатию и неприязнь, любовь и ненависть, и лишь изощренный лицедей способен завуалировать свою сущность – да и то до поры, до времени. Если быть точным, до зрелых лет. Зрелость, как лакмусовая бумага, выявит все с жестокой насмешкой и наготой, покажет, каков человек, доброжелателен он или зол, умен или глуп, труслив, брюзглив, завистлив или исполнен редких достоинств. С молодыми сложней, решил Глухов. В этот миг молодость представлялась ему гладкой маской, загрунтованным полотном, еще не расписанным цветами разочарований, морщинами перенесенных бед, красками алчности, похоти и уныния.

Впрочем, умеющий видеть – увидит, подумал он, вспоминая пронзительный взгляд Тагарова. Тагаров, кажется, видеть умел, а также взвешивать и выбирать, что бы ни крылось за этим его искусством – тибетская магия или трезвый расчет, приправленный жизненным опытом. И он был строг в своих оценках; немногие признавались достойными, и лишь один – достойнейшим.

Достойнейший… Хранитель Тишины… И – чжия лаофа исцеляет, чжия лаофа убивает… Странное прозвище для человека, обученного убивать… Или не убивать, а защищать? Хранить?

Хотелось бы встретиться с ним, мелькнула у Глухова мысль.

Но встретиться в этой жизни им было не суждено.

Глава 13

Юрий Данилович Черешин лежал на спине, укрытый до подбородка теплым пуховым одеялом. Голова его была повернута, щека прижата к плечу, и в слабом свете фонарика Баглаю казалось, что Черешин усмехается – как всегда, по-доброму и чуть укоризненно. Эта улыбка словно бы говорила: вот и закончен твой труд, массажист, а с ним – и все мои недуги. Нигде не ломит, не болит, и значит, работу ты сделал отлично. Отлично, бойе! Не знаю, как тебя благодарить… Ну, сам придумаешь.

Баглай, стиснув в правой руке фонарик, а левой придерживая сумку, замер в тесном пространстве между диваном и верстаком будто таракан в щели. Торжественный момент, подумалось ему, почти мистический; в эти секунды, когда он глядел на умервщленного им человека, творилось нечто загадочное, неощутимое и в то же время реальное, как подпись на долговом обязательстве: должник был холоден и недвижим, вексель, невыданный им, предъявлен к оплате, и кредитор намеревался приступить к ревизии имущества. Это было давно ожидаемой, упоительной процедурой! Миг, когда вещи меняют хозяина и признают с покорным немым равнодушием право и власть новых владельцев.

Случалось, подобные метаморфозы не обходились без неприятностей, немного портивших торжество – таких, как укоризненная черешинская улыбка или злобный взгляд полуживой Кикиморы. Думать об этом Баглай не любил. Ему казалось, что эти усмешки и взгляды будто оставляют след на каждой из вещей, незримый, но вполне отчетливый, побуждая их сопротивляться или хотя бы напоминать, откуда и как они ему достались.