Сделка (СИ) - Вилкс Энни

«Илиана, теперь только ты и я. Не бойся».

Даже облачившись в новый, такой чуждый его привычному, облик, Келлфер оставался собой. Сквозь гладкую эбонитовую кожу и темные как горький шоколад крупные глаза проглядывали милые мне черты. Он был Отино, рожденный вечером воин, а я — его дочь Ния, но также он был Келлфером, могущественным шепчущим, а я — Свет, как же сладко было так думать! — знатоком разума Илианой, его возлюбленной. Отино улыбался темными губами, обнажая крупные жемчужные зубы, но счастливый прищур безусловно принадлежал Келлферу. Я сказала ему, что узнала бы его под любой иллюзией, а он ответил, что я прекрасна любой, потому что свечусь изнутри, а темная кожа смотрится на мне как вуаль.

Я светилась потому, что он зажег меня. Потому, что позволил мне гореть, оградил от ледяного тушащего ветра, и пылал вместе со мной.

Мой Келлфер.

.

Я встала и, стараясь ступать неслышно, подошла к занавешенному лиловым льном окну. Окна здесь были непривычными, очень красивыми, они состояли из двух частей. Верхней — круглой резной розетки в виде цветка, пустые проемы между лепестками которого были затянуты полупрозрачной тканью, такой тонкой, что солнечный свет, проходя сквозь, почти не встречал преграды, и нижней — широкого проема, сверху заканчивавшегося обращенной острыми концами вверх лунницей. Ткань на розетке, похоже, не давала насекомым залетать внутрь комнаты, а широкая штора нижней части была пропитана пахучим соком каких-то неизвестных мне трав — скорее всего, с той же целью: ни одна из мух, ищущих тени, и не пыталась оказаться внутри. Я погладила мягкий занавес своей золотистой ладонью, звеня массивными медными браслетами на запястье. Руки мои были очень изящными, с блестящими овальными ногтями, узкой кистью и тонкими длинными пальцами. Я вся была гибкой, как ива, и словно пышущей янтарем. Когда я увидела себя в зеркале, меня поразило, какими привлекательными могут быть пар-оольские женщины. Даже уколола тогда ревность: где Келлфер увидел красавицу, внешность которой предложил мне одолжить? — Мой любимый сказал мне, что изменил не так уж много, и прибавил, что так я выглядела бы, если бы родилась в Пар-ооле.

Я выглянула наружу: прямо посреди двора, под небольшим соломенным навесом, стояли четыре кадки с виноградом, и в каждой мял ногами сочные грозди полуголый пар-оолец. Все они были молодыми мужчинами, все носили синие тканевые ленты в переплетенных змеями длинных волосах, а значит, как объяснил мне Келлфер, принадлежали к одной семье. Хотя их дело явно было непростым в этот полуденный час, к изготовлению вина снующие вокруг рабы не допускались. Светлокожие и краснокожие, одетые куда проще своих хозяев, девушки и юноши подносили господам напитки и фрукты, вытирали им ноги, подавали обувь, помогали выйти из кадок и становились бледными тенями рядом, ожидая указаний. Неспешно прощупывая их, я с удивлением отмечала, что все во дворе были довольны своей судьбой, и даже разморенные жарой рабы не чувствовали себя обиженными. Лишь раз я ощутила страх — когда один из хозяев хлопнул по пояснице наклонившуюся рабыню, но когда девушка подняла взор, мужчина, сделавший это скорее машинально, уже направился в дом, а рабыня улыбнулась с облегчением: она думала, что другой раб пристает к ней, девушке и в голову не пришло, что хозяин мог бы проявить к ней подобный интерес.

Мне нравилось наблюдать за жителями винодельческого двора. После чудовищного храма я была уверена, что увижу озлобленных и жестоких людей, но эти не были такими. Я думала, что не смогу смириться с тем, что рабы вообще существуют, даже размышляла, смогу ли уговорить Келлфера забрать с собой стольких из них, скольких мы сможем. Но, просматривая роящиеся в их мыслях образы, я поняла, что рабы были довольны своей судьбой. Похоже, никто не запрещал им любить, никто не ограничивал их стремление к красоте и даже свободы им предоставлялось достаточно, чтобы они по очереди подолгу отдыхали и заводили между собой семьи. На них не было следов физических наказаний, а в обращенным к хозяевам лицах не было страха — одна признательность. Пар-оольцы же смотрели на них равнодушно-доброжелательно, и даже когда кто-то из рабов оступался или был неловок, не вспыхивали недовольством, хоть и могли беззлобно рассмеяться. Удивительно.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Казалось, не так уж рабы в Пар-ооле отличаются от безымянных в Империи Рад, но чем больше я вертела эту мысль, тем больше ругала себя за нее. Рабство — это же рабство? Наверно, им нельзя менять хозяев. Наверно, все решения принимаются за них. «А что, в Империи иначе? — иронично спрашивал внутренний голос. — Почему ты вообще считаешь, что все пар-оольцы — варвары, как те, что заперли тебя?» Я слышала, что в Черных и Коричневых землях безымянным запрещено поднимать глаза на представителей знатных родов — здесь же рабы и хозяева запросто обменивались улыбками.

Я продолжала смотреть во все глаза, уже совсем не скрываясь. Мой мысленный взор блуждал, я искала что-то, что опровергнет почти преступный ход рассуждений, но не находила.

И тут один из сыновей старшего хозяина поднял голову и вдруг взглянул прямо на меня. Он был очень красив, хоть его красота категорически отличалась от той, которая мне была мила: кожа ровная, лоснящаяся здоровьем, крупный выразительный рот, большие широко расставленные глаза, а заплетенные в одну сложную широкую косу волосы доходили почти до икр. Он был высок и широкоплеч, и привлекал к себе внимание каждой женщины, заходившей во двор — разве что, кроме рабынь. Я стояла у окна на втором этаже, совсем рядом, нас разделяло не больше двадцати шагов, так что когда наши взгляды неожиданно встретились, его взор выхватил в лиловом облаке штор мою фигуру, он успел заметить и распущенные волосы, и даже тяжелое литое украшение на груди. Блеснули в улыбке белые зубы, я ощутила всплеск заинтересованности и яркой симпатии — и тут же спряталась за занавеску. Келлфер предупредил меня, что я должна сказаться больной на время его короткого отсутствия, и любое внимание к моей персоне было бы лишним. Сквозь щелочку мне было видно, как мужчина обратился к своему брату, и тот сделал жест рукой — таким обычно дети показывают, что не будут болтать. Это не потушило, но охладило интерес, и мужчина снова занялся делом, с силой переступая ногами в кадке. Некоторое время я унимала дыхание. А потом, поняв, что испугалась такой мелочи — не смерти, не ломающего волю артефакта, не ужасной порабощающей клятвы — облегченно рассмеялась.

Внезапно за дверью что-то зашуршало, и кто-то заколотил в деревянный косяк, будто стараясь привлечь внимание, но не поднять особого шума. Это было странно: все должны были знать, что я глухонемая, разве кому-нибудь пришло бы в голову стучаться?

Я насторожилась и вышла на середину комнаты, решая, что делать.

Келлфера не было уже несколько часов. Он предупредил, что не вернется до завтрашнего дня, поэтому оставил мне скрывающий меня от любого поиска артефакт, сейчас болтавшийся у меня на поясе — чтобы активировать его, нужно было прикоснуться к затейливой форме голой кожей сразу в трех местах — и я положила на эту неровную звезду руку, не зная, стоит ли прятаться.

Дарис, лишенный сознания Келлфером сразу, как мы оказались наверху, спеленутый ограничивающим силком, спал в соседней комнате. Келлфер объяснил мне, что Дарис не проснется, а даже если проснется — не сможет подняться и издать ни звука, пока на него накинуты три плетения, которые может снять только обладающий даром шепчущий и только снаружи. Кроме этого, на двери Келлфер тоже оставил заговор, не дававший открыть ее изнутри. Дариса не могло разбудить даже извержение вулкана, он выглядел как измученный лихорадкой спящий пар-оолец, но если бы кто-то зашел к нему в комнату, то мог бы заметить едва видные полосы силков под одеялом.

Келлфер предложил мне тоже сказаться больной, и предупредил хозяев, чтобы не заходили в наши покои вплоть до праздника, если не хотят заразиться стылым потом — очень легко распространяющимся, неприятным, хоть и не опасным заболеванием. Так что было странно, что кто-то вообще постучал в мою дверь, и никому открывать не стоило.