Лис - Михаил Нисенбаум

языков. У них вышел превосходный учебник со словарем латинской юридической фразеологии. Основательный труд академического, университетского уровня. Спасибо, Марфа Александровна, что под вашим крылом растут такие, если можно выразиться, птенцы.

Тут все посмотрели на Антонец, и Марфа Александровна ощутила какой-то приятно-неприятный холодок. Приятный, потому что похвалили. А неприятный, потому что Марфа Александровна слыхом не слыхивала ни о каком словаре латинской фразеологии. Похвала ректора звучала как издевка и попрек: дескать, она, заведующая, не знает, что творится у нее на кафедре. И это на глазах всего Ученого совета. Вернувшись в свой маленький кабинет, Марфа Александровна вызвала лаборантку Римму. Римма в глаза не видела никакого словаря. Тагерт вчера приходил на консультацию, но только поздоровался. Не слышали о словаре и три преподавательницы, англичанки с француженкой, жевавшие бутерброды перед началом вечерних занятий.

Странная выходила картина: ректор новую книгу Тагерта видел и оценил, а на кафедре Сергей Генрихович и словом не обмолвился. Что он себе возомнил? Почему таскается к ректору через ее голову? Метит на ее место? Промахнется. Марфа Александровна выдвинула нижний ящик письменного стола, занимавшего две трети всего кабинета, и вынула теннисную ракетку в тугом прорезиненном кожухе цвета воронова глаза. Ракетка была куплена ко дню рождения внука Мити. Не раскрывая футляра, Марфа Александровна махнула ракеткой в сторону двери, словно выгоняя из кабинета назойливые неприятные мысли.

•

Так уж вышло, что новость об увольнении Бесчастного Петр Александрович узнал первым. Ректорский секретарь Паша показал ему заявление, только что переданное из кадров.

– Погоди! – попросил Матросов. – Дай-ка я сам шефа порадую. Один он?

Он взял бумагу с размашистым росчерком подписи и шагнул в ректорский кабинет. Водовзводнов восседал, окутанный голубоватым дымом, точно далай-лама. Увидев проректора, прикрыл ладонью трубку и шепотом просил подождать.

– От такого не отказываются. Ждем Юрия Михайловича, красную дорожку уж постелили. Спасибо, спасибо! Обнимаю!

Положив трубку, Водовзводнов сказал, продолжая улыбаться и кивать:

– Чего не сделаешь для родного института. Мэрские доплаты! Разве это мэрско?

Матросов кашлянул и произнес:

– У меня для тебя подарок.

Он поднялся со стула и протянул ректору заявление. Тот прочел, внимательно посмотрел на Петра Александровича, затем опять перечел документ. Затянулся и выпустил дым со словами:

– Верил бы в бога, сейчас сказал бы, что бог не фраер.

– Выходит, он к тебе перед уходом не заглядывал? Говорят, у него своя программа на Российском телевидении будет.

Игорь Анисимович задумчиво сказал:

– Мы думали, он хочет власти. А ему просто мало внимания. Вот пожалуйста: и артисту аплодисменты, и нам спокойнее. Теперь пройти через Ученый совет – и запируем на просторе.

Вернувшись к себе, Петр Александрович тяжело опустился в кресло. Вдруг что-то хрустнуло, пространство накренилось, Матросов подскочил и увидел, что подлокотник треснул и спинка оторвалась от кресла. Глядя на сломанное кресло, Матросов подумал, что сегодня больше не следует ничего предпринимать, а нужно поехать домой и пересидеть неудачу. Он вызвал секретаря, велел найти креслу замену и сказал, что едет в мэрию. Ему показалось, что Саша старается не смотреть ему в глаза. Хотел отчитать, но передумал и бесшумно вышел из кабинета.

•

Широкое лицо Нуанга Кхина светилось в конце коридора, точно благодатное тайское солнце. Радость Нуанга была такой силы, что, идя навстречу Тагерту, замначальника отдела аспирантуры почти бежал, раскинув для объятий короткие руки.

– Поздрабляю, злобарь хоросо. Ректор на Уценам советам хварит. Библиотека покупать будет триста злобари. Триста оцень хоросо!

Нуанг Кхин был кампучийским политическим эмигрантом. Конечно, довольно странно думать, что политические эмигранты могли что-то напутать и убежать не из Советского Союза, а, наоборот, в Советский Союз. Тем не менее в тысяча девятьсот семьдесят шестом году Нуанг Кхин чудом спасся от красных кхмеров. Видимо, он оказывал кое-какие услуги советскому посольству, так что ему помогли бежать, дали советское гражданство и попросили Рассудова, прежнего ректора ОЗФЮИ, взять его на работу: во все времена у института были крепкие связи с внутренними органами и спецслужбами.

Разумеется, преподавать Нуанг Кхин не мог, по-русски говорил хоть и бегло, но с сильным акцентом и множеством ошибок. Поэтому его прикрепили к отделу аспирантуры по технической части, и постепенно Кхин стал универсальным администратором всех официальных мероприятий института. Он проверял, хватает ли стульев для диссертационного совета, чисты ли бордовые скатерти, достаточно ли графинов с водой и стаканов, распечатаны ли все необходимые бумаги, принесли ли вазы для цветов и работают ли микрофоны. На защитах кандидатских и докторских, конференциях, юбилеях, похоронах и на заседаниях Ученого совета Кхин был незаменим.

Нуанг Кхин был мал ростом, круглолиц, необычайно опрятен, в складе лица (носе, улыбке, глазах) загадочно проглядывало что-то земноводное, причем каждый раз не одно и то же, а по всему спектру – от лягушачьего до драконьего. С кхмером не церемонился никто, а вот сам Кхин вел себя совершенно по-восточному. Ни с кем не ссорился, не набивал себе цену, всем, кого считал хоть сколько-нибудь важным, старался угодить, не вуалируя угодничество под учтивость, радушие или дипломатию. Но главное, Кхин оставался точнейшим прибором для замеров любви начальства к подчиненным. И если, встречая преподавателя, Кхин здоровался бегло, без улыбки или даже вовсе не замечал, стало быть, этого преподавателя не замечало руководство. Раз работник не существовал для начальства, для Кхина он немедленно превращался в пустое место, даже если был ростом под два метра. Но когда преподавателя хвалили на Ученом совете либо благожелательно упоминал в беседе декан, кто-то из проректоров или сам ректор и вообще было понятно, что преподаватель идет в гору, при встрече Кхин метров за тридцать начинал светиться счастьем, здоровался за руку, а иногда и делился приятной новостью: «Вчера на Уценом советам поговорил вас хороший докладом все прекрасно».

•

Приказом ректора курс латыни увеличен вдвое. Неслыханно! Рядовой преподаватель бегает к ректору и пробивает решения, касающиеся всей кафедры, а завкафедрой ничего об этом не знает. Здесь не только подкоп и удар по авторитету, это перечеркивает всю систему работы кафедры! Зачем Марфа Александровна готовится к каждому заседанию, для чего посещает ученый и диссертационный советы? Почему ректор позволяет этому выскочке переступать через заведующего? А может, это сигнал, посылаемый ректоратом? Предупреждение: мол, мы уже присмотрели вам замену? Но ректор – не единственная сила в институте. Заведующие кафедрами – не пешки и так обращаться с собой не позволят.

Прежде Марфа Александровна относилась к Тагерту благосклонно, даже защищала его. Например, когда деканат жаловался на чрезмерную требовательность латиниста, она могла своей рукой поставить зачет какому-нибудь двоечнику и тем самым выводила Тагерта из-под удара. И когда почасовик Лена Кандыбина копала под латиниста, желая оказаться в штате вместо него, разве не Марфа Александровна поддержала Тагерта? Потому что, если сегодня Кандыбина пишет доносы на Тагерта, завтра она напишет донос на Антонец. И вот благодарность.