В горах и на ледниках Антарктиды - Владимир Бардин

Будкин понимает, конечно, - большое видится на расстоянии. С высоты человеческого роста гигантскую стрелу не ухватишь, разве что оперение ее в виде канавки под снегом. Он молотком снег роет, а я формы выветривания у края обрыва фотографирую, каменные кружева, созданные природой. Понятно, что ветер - один из главных ваятелей этих форм. Песчинки да и кристаллы снега, несущиеся в ураганном потоке, способны высверливать углубления в скалах. Вода, замерзающая в трещинах и ямках, также немало помогает этой работе. А кроме того, как это ни парадоксально в данном случае, участвуют во всем этом… растения. Хотя есть тут своя загадка. У подножия массива Мередит, где в ветровой тени уютно расположился наш лагерь, нигде никаких следов растительной жизни-голые валуны, а здесь на вершине, на поверхности глыб, едва выступающих из снега, то тут то там цветные пятна - колонии лишайников. Особенно ярко выделяются желто-зеленые пупырышки. Эти золотистые капельки органической жизни, разбрызганные по скалам, подлинные цветы Антарктиды.

Если присмотреться повнимательней (под недоуменным взглядом Будкина я встаю на колени и достаю лупу), видно, как от основного тела лишайника бегут белые паутинки - нити «корешков», прячутся в микроскопические трещины. Другой вид лишайника черно-серой окраски напоминает шелуху подсолнечника. Его куртинки расположились пятнышками вокруг полевого шпата, крупные кристаллы этого минерала в изобилии встречаются в местных породах. Лишайники приникли к камню как пиявки, и если и отпадают, то вместе с частицей породы, оставляя на месте своего произрастания оспины углублений. Теперь даже Будкин не станет отрицать: в горах Антарктиды действуют процессы биохимического выветривания. Конечно, результат их не так ярко выражен, как на других континентах, и не приметен на космических фотографиях.

Будкин, правда, утверждает, что из космоса все можно увидать, даже навозного жука, дело только в масштабе съемки, ее виде и качестве аппаратуры. От космического глаза, по его мнению, не спрячешься ни за облаками, ни под покровом ночи. А лишайники - смехота. К ним он равнодушен. В его понимании это растения вредные, что-то вроде лишаев: опоясывающий лишай, стригущий лишай. Только в данном случае болеют камни. Не иначе, подначивает меня Будкин. На зло мне лишайник

ком сапога подковыривает. Не может не знать он основ ботаники. Или завидует: я как-никак растения обнаружил, а он космическую стрелу так и не нашел. Фиаско потерпел. Для меня же находка лишайников - факт «биографии» горного массива, лишнее свидетельство в пользу того, что вершина, в отличие от подножия и склонов, не перекрывалась ледниковым покровом…

Массив Ланьон

Сегодня дальний маршрут на лежащий километрах в 20 к западу массив Ланьон. Это ближайший к нам сосед, а может, соседка. Значение этого названия никто не знает. Дали его австралийцы, а среди них, известно, выходцы из самых разных стран. Гриша почему-то полагает, что слово французское. В его воображении возникает образ доверчивой, немного легкомысленной, изящной девушки, некой мадемуазель Ланьон.

«Почему мадемуазель, а не мадам?» - не соглашается с ним Иван-вездеходчик и широко разводит руки. Ему по душе женщины более основательной комплекции.

Так и не разрешив их спора, садимся в вездеход. Ноги гудят, голова тяжелая, словно распухшая. Четвертый маршрут подряд. «Погода шепчет» - это из будкинского лексикона выражение. Действительно, на редкость устойчивая погода стоит в нашем районе. Михалыч в точку угодил, когда планировал время работы лагеря. Ему бы синоптиком работать. Только Будкина и погода сейчас не радует. Космические пришельцы по ночам стали сниться. Сидит, голову свою руками держит, чтобы не моталась она на ходу вездехода из стороны в сторону, и тянет грустно с надрывом: «Одесса, мне не пить твое вино, гей-вей, и клешем не утюжить мостовые».

Иван на четвертой скорости идет. Ему Михалыч аэрофотоснимок показал: до самого Ланьона путь ровный, приметный, вдоль моренной гряды, что как железнодорожная насыпь по леднику узкой дугой извивается.

Через полтора часа ребята ссаживают меня у подножия склона. Им дальше, к скалам. Мне опять с валунами якшаться. Вездеход обдал меня снежной крошкой из-под гусениц, качнул, взобравшись на ледяной пригорок, широким зеленоватым задом и исчез. Я снова был один на один с Антарктидой.

Склон горы Ланьон не так крут, как на Мередите. Гряды валунов образовали сумбур холмов и котловин; в них, как в лабиринте, заблудиться можно. Хорошо есть аэрофотоснимки, по ним и ориентируешься, и намечаешь наиболее интересные участки. Меня, конечно, интересует, как на Ланьоне проявилась стадиальность развития оледенения, какие здесь морены. По идее, картина должна быть весьма сходна с той, что на Мередите; «кофе», «какао» и все прочее. Только проверить это не просто. На пологом склоне расстояния между моренами разных высотных уровней куда более значительны чем на крутом. Пешком надо их преодолевать. После вездехода такой способ передвижения раздражает своей медлительностью. А времени в обрез. Через шесть часов договорились мы встретиться у небольшого озера на краю морены. Я просил больше, но Михалыч под давлением рабочего класса блюдет трудовое законодательство- восьмичасовой рабочий день. Никуда не денешься: с проездом туда-обратно набегает восемь часов с гаком.

Начинать маршрут всегда самое трудное. Нужно настроиться, собраться с мыслями, приладить поудобнее фотоаппараты, а их три, причем один широкоугольный «Салют» с институтского склада, не слишком-то приспособленный к полярной обстановке. Кроме фотоаппаратов на шее, за спиной большой рюкзак. В нем образцов пока нет, только коробка с анероидом-высотомером, футляр из-под «Салюта» (казенное добро нужно беречь), мешочки для образцов, нож, оберточная бумага, сверток с провизией: куриное крыло со здоровым куском хлеба - ребята сунули в вездеходе в последний момент. У них-то обед будет в вездеходе с горячим чаем, а мне сухим пайком.

На боку у меня полевая сумка, наискосок через плечо повешена, в ней самое ценное-дневник, аэрофотоснимки, карты, лупа, рулетка, несколько случайно сохранившихся орехов еще из дома и немного сахара-рафинада- мой личный НЗ, если потеряюсь в случае ухудшения погоды. Такое нельзя исключить: опустятся облака, пойдет снег, поднимется ветер - в пяти шагах от себя ничего не увидишь…

И еще в начале маршрута нужно преодолеть инерцию привычки к теплу. В вездеходе было хотя и темно, но тепло и уютно. Здесь же в лицо лупит холодный ветер.

В дальнем маршруте.

На первой же гряде валунов, где я отбираю пробы грунта на минералогический анализ, кончики пальцев словно деревенеют, их начинает неприятно покалывать. Но постепенно гряда за грядой остаются позади, записи в полевой дневник даются все легче, от констатации фактов тянет к обобщениям. Это значит, маршрут вошел в свою колею. И теперь уже не обращаешь внимания на погоду. Только лямки рюкзака под тяжестью все новых и новых образцов все сильнее вдавливаются в плечи… Главное - не подвернуть ногу среди этих нагромождений каменных глыб, стынущих здесь под антарктическими небесами десятки, сотни тысячелетий, а то и миллионы лет.

Пересекая гряды валунов, я словно совершал путешествие в далекое прошлое. События его были сходны с теми, что разыгрались на склоне горы Мередит. Да как же могло быть иначе - горы располагаются рядом. На Ланьоне тоже были морены «какао», «кофе» и еще более молодая, светло-серая, незагорелая под антарктическим солнцем - «кофе с молоком». И следы физического, химического и биохимического выветривания на самых древних валунах тоже были налицо. И тем не менее мой маршрут не был повторением пройденного. Не в первый раз я убеждался: только все, казалось, стало на свои места, сделалось окончательно ясным, непременно наткнешься на неизвестный еще, неразгаданный факт. И потребуются новые упорные усилия, чтобы решить заданную природой головоломку.

В этом и заключается ценность постоянных исследований в натуре. Без полевых работ немыслима географическая наука, в этом случае она неизбежно начинает вырождаться. Кабинетный географ-исследователь-явление унылое, однобокое. Не потому ли мой антарктический наставник, академик К. К. Марков, будучи уже старым и больным человеком, всеми правдами и неправдами использовал каждую возможность для работы в экспедиции. И возвращался из своих путешествий помолодевшим, с новыми мыслями, новыми идеями. Ибо справедливо сказано: «Теория сера, но вечно зелено древо жизни».

Вот и сейчас, в маршруте по горе Ланьон, сложившаяся у меня за годы работы в Антарктиде четкая схема: чем выше в горы от поверхности современного ледника, тем древнее ледниковые отложения, и наоборот, неожиданно пополнилась необычным нюансом.