ТРАМПЕАДОР - Антонио Арлетти

Свою речь он закончил торжественно и грозно: — Обожаемая королева моих предков явится сюда во главе тридцатитысячного войска и освободит меня.

Чилиец сел на свое место, но продолжал что-то бормотать в крайнем возбуждении. Нам так и не удалось получить от него мало-мальски внятный ответ. Казалось, он вообще забыл о нашем существовании, погрузившись, как видно, в мир испанских завоеваний и аутодафе, воскрешенный его воспаленным воображением.

Надвигалась ночь, и нам пора было возвращаться.

Мы распрощались с хозяином ранчо и направились к берегу. Чилиец продолжал что-то говорить, яростно размахивая руками. Едва мы ушли, собаки перескочили через живую изгородь и благоговейно окружили своего господина. Можно было считать, что наши переговоры о лошадях провалились самым жалким образом — ведь не оставалось никакой надежды, что на следующее утро чилиец придет в нормальное состояние.

Когда мы легли спать, у его хижины горел огонь; кругом царило полнейшее молчание. Жаль, что кроме мании величия чилиец страдал еще и манией преследования, заставлявшей его повсюду и в каждом видеть врагов и принимать особые меры предосторожности. Для бреда о величии место было выбрано отлично; хижина могла быть замком, бескрайняя пустыня — владением короля, а сам чилиец мог воображать себя то монархом, то пророком, и никто бы не подумал ему возразить.

Что, какие трагические события довели его до безумия, мы так и не узнали. Ночью я проснулся, словно от толчка. Франческо стоял, у костра, завернувшись в одеяло. Должно быть, прошло совсем немного времени с тех пор, как мы легли спать. Наверно, что-то случилось?!

Я подошел к костру. Ночь была величественной и таинственной. Франческо показал мне рукой на тень возле берега и сделал знак молчать и ждать.

Минуту спустя тень заколыхалась и двинулась к реке. Это был чилиец, за которым шли его собаки.

На ходу он громко молился. Его молитва состояла из заклинаний, угроз, обещаний, клятв в верности и покорности, обращенных к обожаемой королеве его предков. Это была даже не молитва, а бессвязный монолог, в котором безумный чилиец время от времени отвечал себе же от имени королевы.

Спустившись к самому берегу, безумец воздел руки и застыл в экстатическом молчании. Собаки, точно они ждали этой минуты, внезапно завыли хором, жалобно и пронзительно. Ни одна из них не лаяла — все до одной изливали в душераздирающих криках свое отчаяние.

Однажды ночью мне случилось услышать, как жалобно воет одинокая собака; но видеть, как хор собак под управлением безумца-дирижера стонет и плачет, мне еще не приходилось. Сцена была поистине впечатляющей, а сама церемония казалась мне скорее не мистической, а похоронной, наводящей ужас и напоминала средневековые заклинания черной магии.

Я вспомнил, что в полдень эти нее собаки не удостоили нас ни малейшим вниманием; должно быть, они тоже безумны, как и их одержимый хозяин.

А может, лошади, растения и скалы, повинуясь древнему заклятию, тоже сошли с ума? Вдруг и мы в эту самую минуту впиваем из земли соки безумия и завтра на рассвете, пробудившись, разразимся сумасшедшим смехом? Попробуйте уснуть в такую ночь!

Дирижер опустил руки, и собаки умолкли. Потом они медленно и молча двинулись к хижине. Подошли к высокому дереву и остановились, после чего последовали новый марш-молитва и новые похоронные завывания собак.

Франческо сказал, что если наш сосед будет повторять каждую ночь в полнолуние этот ритуал, то мы не отыщем ни одного пушного зверя в радиусе десяти миль. Самое лучшее — это собрать все капканы и, не теряя ни минуты, бежать отсюда.

Рассвет застал нас обоих лежащими в спальных мешках, но мы ни на миг не сомкнули глаз, хотя безумный чилиец, истратив все свои силы в этом странном обряде, удалился в свою хижину. В ушах у нас все еще звучал рыдающий хор собак, а перед глазами стоял нелепый проповедник в рваных штанах.

Интересно, что эта странная церемония ни разу не вызвала у нас улыбки, хотя в ней было куда больше комического, чем подлинного трагизма.

Мрачная природа не допускала никаких шуток; быть может подсознательно, мы все время чувствовали грозно занесенную над нами десницу одиночества, единственным спасением от которого оставалось безумие.

Патагония — это не только чистые, приветливые реки и зеленые островки, но и унылая, бескрайняя пустыня. Не успело еще солнце умыться в реке, как мы сняли капканы. Франческо оказался пророком: они были пусты. Даже животные не выдерживали больше суток соседства с безумцем.

Мы принялись готовить завтрак. Вдруг я увидел, что чилиец с берега призывно машет нам рукой. Я отправился в каноэ узнать, что ему нужно.

С таинственным "видом он попросил перевезти его на остров. В каноэ он все время молчал; сидел, низко опустив голову и прижимая руки к груди. Нетрудно было заметить, что он что-то прячет под рубашкой, которая подозрительно оттопыривалась. Наш гость отказался разделить с нами трапезу и сразу перешел к делу — вытащил из-под рубахи шкурку нутрии и расстелил ее на земле. Он хочет ее продать, объяснил чилиец, добавив, что шкурка была закопана в земле возле хижины, чтобы ее не разорвали дикие звери.

У хозяина ранчо не было капканов, и он, верно, поймал бедную нутрию во время одной из своих ночных процессий. Возможно даже, что нутрию настигла одна из его собак, в которой пробудился охотничий дух предков, и отдала добычу своему владыке в обмен на особенно красивый фа диез.

Усевшись рядом, чилиец вел с нами безукоризненно вежливый разговор, столь не вязавшийся с внешним видом и живописным состоянием одежды нашего собеседника.

— Сколько? — спросил . Франческо, притворившись вначале, будто он внимательно разглядывает совершенно испорченную шкурку.

Я заметил, что безумный чилиец вызывает у него жалость, и он готов дать ему, сколько тот ни попросит.

— Штаны этого синьора,— сказал чилиец, показав на меня рукой.

Франческо с трудом удержался от смеха, а я побледнел. Чилиец был безумен, но не глуп. Он заметил, что мои штаны лучше сохранились, чем штаны Франческо. Они тоже носили на себе следы долгого и трудного путешествия, но, более опытный в портняжном деле, я при помощи иголки и нитки поддерживал их в относительно приличном виде. Однако я один знал, чего мне стоили эти «реставрационные работы», да к тому же ни у меня, ни у Франческо не было запасных штанов. При всем моем сострадании к несчастному безумцу ему придется обойтись без столь важной части моего туалета. Он вполне логично пытался уберечь голую ногу от коварных проделок зимы, но и я в силу множества причин не испытывал желания встретить зиму в одних трусиках.