Состоятельная женщина. Книга 1 - Барбара Брэдфорд

Задрожав от холода и сырости, Эмма затворила окно, спеша вернуться в теплый уют гостиной. Все еще не в силах унять дрожь, она прошла по ковру к камину и, взяв кочергу, энергично разворошила тлевшие поленья, подбросила к ним еще несколько, пока пламя не загудело так, как она любила.

Сев у огня, она смотрела на потрескивающие дрова, и чувство умиротворенности и покоя охватило все ее существо. Полузабытые воспоминания далеких дней юности нахлынули на нее, перемежаясь с мыслями то о внуках, то о семействе Фарли. Джеймс Артур Фарли был последним представителем рода – кроме него в живых не оставалось уже никого.

„Что, он и Пола должны расплачиваться за ошибки мертвых? – вслух спросила она себя и ответила. – Нет, не должны. Пусть это мое решение будет скромным подарком для нее. Для них обоих".

За окном стало еще темнее: в тускло освещенной комнате пламя в очаге отбрасывало таинственные пляшущие тени на стены и потолок – и как много было среди них знакомых ей лиц. Лиц ее друзей. Лиц ее врагов. Все эти люди давно уже ушли из жизни. Призраки... всего лишь призраки, которые больше не смогут повлиять ни на нее, ни на ее близких.

„До чего же все-таки забавная штука жизнь! Похожа на круг. Моя жизнь началась с этими Фарли и, похоже, ими же и окончится. Начало соединилось с концом – круг замкнулся".

II часть

ПРОПАСТЬ

1904-1905

Извилист путь из ада, что ведет на свет.

Джон Мильтон. Потерянный рай

5

– Мам... мам... Ты проснулась? – позвала Эмма, остановившись в дверях. Но ответа не было.

Она еще некоторое время постояла на пороге, напрасно напрягая слух, но тишина в комнате казалась гробовой. Судорожным движением она еще туже затянула ветхую шаль вокруг своих худеньких плеч, дрожа от холода, – на ней в этот ранний предрассветный час не было надето ничего, кроме ночной рубашки. Бледненькое личико Эммы напоминало призрачный маяк, белеющий во мраке ночи.

– Мам! Мам! – хриплым шепотом снова, уже настойчивее, позвала она и начала осторожно, обходя жалкую мебель, попадавшуюся ей на пути, пробираться в комнату, где почти ничего не видела, пока глаза не привыкли к темноте. Воздух здесь был таким спертым и сырым, что Эмма с трудом могла дышать. Смесь зловонных запахов, ударивших ей в нос. Заплесневелые стены, грязное постельное белье и стойкий пот – безошибочные признаки бедности и болезни. Стараясь подольше задержать дыхание, Эмма сделала еще несколько шагов в глубь комнаты.

Наконец она приблизилась вплотную к железной кровати – и сердце ее на мгновение остановилось от ужаса при виде больной, которая неподвижно лежала там, заваленная беспорядочной грудой постельного белья. Ее мать умирала. Может быть, уже умерла! По Эмминой спине побежали мурашки – от паники и страха все ее тщедушное тело начало неудержимо трясти. Она нагнулась, ткнувшись лицом в грудь матери, словно хотела влить в это хрупкое существо хоть каплю бодрости, которая бы помогла ему выжить. Зажмурившись изо всех сил, она вознесла молчаливую молитву, полную страстной веры. Молитву, в которую она вложила всю свою одержимость.

„О, Господь, пожалуйста, – беззвучно шептали ее губы, – не позволяй моей маме умирать! Обещаю быть всегда хорошей девочкой! Буду делать все, чего ты только захочешь! Обещаю! Только сделай так, чтобы мама не умирала!”

Эмма всей душой верила, что Бог хороший. Так говорила ей ее мать. Что он все понимает и все прощает. Не может же он в самом деле быть мстительным! Быть Богом гнева и кары. О таком Боге, правда, вещал методистский проповедник в своих воскресных проповедях. Но ее мать уверяла, что Бог есть Неслыханная Любовь. А мама знает лучше. Эммин Бог был Богом сострадания. И он наверняка внемлет ее молитве!

Она открыла глаза и нежно погладила горячий и липкий лоб лежавшей на кровати женщины.

– Мам!.. Мам!.. Ты меня слышишь? Как ты? – спросила она дрожащим от ужаса голосом.

В ответ опять не раздалось ни звука.

Свет догорающей свечки падал на лицо матери. Обычно бледное, оно сделалось теперь мертвенно-бледным; в неверном тусклом сиянии капли пота, покрывшие его, делали это лицо почти призрачным. Когда-то роскошные каштановые волосы матери теперь спутанными безвольными прядями падали на мокрый горячечный лоб и разметались по влажной подушке, поддерживающей ей голову. Но ни страдания, ни боль не могли стереть с этого лица черты доброты, хотя на нам и не оставалось больше следов прежней девичьей красоты, уничтоженных тяжелыми годами постоянной бедности, жестокой борьбы за выживание и наконец обрушившимся на нее теперь смертельным недугом. Призрак смерти как бы уже витал над Элизабет Харт – ей не суждено было увидеть, как этот последний месяц зимы сменится весной. Болезнь, подтачивала ее организм день за днем, разрушая его, превращая ее в изможденную старуху, между тем как ей не было еще и тридцати пяти.

Комната, где она лежала, не имела не только ничего, что могло бы порадовать глаз, но даже самых элементарных удобств. Главное место здесь занимала железная кровать – самая примечательная деталь обстановки. Кроме нее, под сводами этого убогого чердачного помещения было всего два-три предмета. В углу, между кроватью и крохотным оконцем, стоял колченогий бамбуковый стол, на котором можно было различить Библию в потрепанном переплете, глиняную кружку и пузырьки с лекарствами, прописанные доктором Малкольмом. Возле двери приткнулся грубо сколоченный деревянный комод, а у стены под окошком – умывальник красного дерева с растрескавшимся белым мраморным верхом. Их домик стоял на краю вересковой пустоши, и там постоянно, в любое время года, было промозгло и сыро, особенно же в зимние месяцы, по-северному суровые в этих краях: порывы пропитанного дождем ветра и снежные бураны обрушивались на жалкий домик, грозя в один прекрасный день снести его.

И все же в комнате, несмотря на сырость, убогую обстановку и унылость, царила безупречная чистота. На окнах красовались свежевыстиранные накрахмаленные ситцевые занавески, а мебель была до блеска натерта пчелиным воском – плоды Эмминых усилий. Деревянный пол так и сверкал чистотой, хотя доски давно уже дышали на ладан. Кое-где его покрывали яркие ковровые дорожки, сделанные из мешковины и лоскутков. Неубранной оставалась лишь одна кровать – Эмме удавалось перестилать ее раз в неделю, когда она возвращалась домой из Фарли-Холл, где работала прислугой.

Элизабет с трудом пошевелилась и встревоженно спросила – голос был таким усталым и слабым, что слова казались почти неразличимыми:

– Это наша Эмма?

– Да, мама, это я! – воскликнула девочка, сжимая руку матери в своей.