Загадай меня (СИ) - Левашова Елена

«Взялась за ум, Варвара, молодец», – слышу почти от каждого.

«Правильно, надо хорошо учиться – тебе теперь детей поднимать. Нужна хорошая работа!»

«Как ты себя чувствуешь, Варвара? К зачету готова?»

Ну и в таком же духе. Федька так и не удосужился познакомить меня с Сорокиным, поэтому я отважилась пойти в бар «Снежинка» сама. Договорилась с администратором о встрече, оставила свой номер телефона. И о Федьке не умолчала… Все-таки он многим обязан Игорю Евгеньевичу. Сорокин перезвонил тотчас, выслушал рассказ об исчезновении Феди и обещал помочь с работой. Посочувствовал, отказавшись от моего предложения выплачивать долг вместо Феди.

«Там долга того осталось… слезы. Жалко как. Как же так, а?» – сокрушался он.

Сорокин даже деньги пытался мне сунуть в карман, но я отказалась – уж лучше получить подработку, чем подачку!

Все наладится. Наверное… Я научусь жить без него и заполню пустоту малышами, которых он оставил…

Вздрагиваю от настойчивого стука в дверь. Я, похоже, заснула… Так и есть: на страничке с записями расплывается мокрое от моих слез пятно, шея занемела, ноги замерзли.

– Иду! Кто там? – прочистив горло, произношу я.

– Открывай, Варька, это Вареников.

Пальцы не слушаются, когда я проворачиваю ключ в замочной скважине. Нехотя приоткрываю дверь, а Лешка толкает ее, распахивая полностью.

– Сядь, Варюшка.

– Пожалуйста, не надо… – бормочу чуть слышно.

– Нашли Федьку нашего. Живого. Садись на кровать, садись…

Вареников аккуратно укладывает меня на кровать, я послушно ложусь… А потом вскакиваю, наконец, осознав смысл сказанного.

– Что? Повтори, Леша… Пожалуйста.

– Федю нашли. Он жив, только ранен. Его доставили в областную больницу Кемерово. Мне участковый сообщил, как организатору отряда добровольцев.

Грудь заходится от восторга. Я тягостно вздыхаю и захлебываюсь радостью, невысказанными словами, слезами, болью, ожиданием… Я кричу, как животное. Смеюсь, плачу, сгибаюсь пополам, снова кричу… Вот она – дикая, примитивная радость. Необузданная, первобытная, безумная… Сижу на краешке кровати и качаюсь, как полоумная. Встану – упаду от головокружения.

– Варенька, я так рад, так рад!

Лешка плачет, сидя передо мной на корточках, гладит меня по рукам и мокрому лицу.

– Живой Федька наш… Выжил. – Повторяет он.

– Это же… это же почти две тысячи километров, Леш. Мне собираться надо. Сколько сейчас времени? – голос звучит пьяно и сбивчиво.

– Полчетвертого утра. Я сразу прибежал, как мне сообщили. Давай до утра подождем, Варь. Мы скинемся, поможем с билетами. Тебе лететь-то можно?

– Плевать, Леш. Ты же понимаешь, что я все равно полечу.

– Все правильно, Поленкина. Теперь все правильно.

Лешка уходит, а я, пошатываясь, подхожу к окну. В нем бриллианты звезд и медленно плывущие облака. Вселенная, услышавшая меня.

– Спасибо, – шепчу в пустоту. – Спасибо за второй шанс.

Глава 34

Фёдор

– Операция тебе нужна, парень. – Со вздохом произносит травматолог Сергей Михайлович. – Глянь-ка сюда?

Он приближает рентгеновский снимок к окну и тычет концом ручки в очертания моих костей. Прав был дед Саша – рана на лодыжке оказалась «нехорошей». Раздробленные кости неправильно срослись, принося с каждым движением ноющую боль.

– Смотрю, – отвечаю, вперившись взглядом в непонятное затемнение на снимке.

– Кости нужно ломать и заново собирать. Репозиция костных обломков с использованием металлической пластины. Гипс не потребуется, но проваляться тебе здесь придется не меньше месяца, – кивает доктор.

– Как же месяц? А кто будет за мной ухаживать? Я же…

– Так отец твой приехал. Прилетел, как только ему сообщили. Мы тут наслышаны о тебе, Федор Горностай, – улыбается врач. – Ты молодец.

– Да моей заслуги нет никакой, – отмахиваюсь. – Кого надо хвалить, так это Александра Федоровича. Он меня спас и выходил.

– Это правда. – Деловито отвечает врач. – Поднадкостничный перелом зарос без смещения. Костная мозоль состоявшаяся. Старик правильно поступил, что уложил тебя на твердое и запрещал подниматься.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Да, дед Саша строгий! Значит, мне и ходить теперь можно? – с надеждой взмаливаюсь я.

– Погоди, боец. Давай прооперируем тебя, и видно будет. Ходить будешь пока на костылях. И папаше скажи – пусть корсет купит. Палату выделим тебе двухместную. Отец сможет ночевать и ухаживать.

– Так где он?

Дверь робко приоткрывается, являя взору заплаканного папу. Он кивает врачу приветствие и бросается ко мне. От исхудавшего и измученного вида папы сердце ощутимо сжимается. Господи, до чего я довел близких? Подумать страшно, что им пришлось пережить!

– Феденька… Вы простите, доктор. – Всхлипывает отец, бегло взглянув на врача. – Я ведь… я похоронил уже тебя, сынок. Как маму.

– Я… потом зайду, – Сергей Михайлович тактично уходит, позволяя нам разделить радость встречи.

Обнимаю отца, на миг почувствовав себя нашалившим мальчишкой. Мне стыдно и радостно одновременно. Затылок пульсирует, а грудь переполняется невысказанными словами. Знал бы отец, о скольких поступках я сожалел, как просил прощение, умирая в ледяном овраге… Мне теперь доподлинно известно, что человек чувствует перед смертью: не боль или страх, а сожаление о несделанном или несказанном.

– Папа, прости меня… – хриплю, чувствуя тепло отцовской груди и горячие слезы, струящиеся из его глаз.

– Федька, я так рад, что ты жив. Я молился все дни, в церковь даже ходил. Я же думал ты… как мама. – И ты меня прости. Боялся, не скажу тебе это никогда. – Папа приосанивается, словно собирается выступить перед зрителями. – Прости меня, сынок. За то, что отлупил тебя в пятом классе… Побил не разобравшись.

– Пап, да ладно тебе!

– И в восьмом тоже. Прости за подзатыльник. По пьяни я… Ну ты сам подумай – я тебя с сигаретой застал! И за больницу прости! Ты теперь Сорокину по гроб жизни должен будешь из-за моего лечения.

– Я уже почти все отдал, папа. Жалко, что с заказчиками так некрасиво получилось… Я рад, что ты не кашляешь.

Господи, как же хорошо получить второй шанс на жизнь! Мы обнимаемся, плачем, вспоминаем добрым словом деда Сашу, маму, тетю Олю… Звоню тетке и бабуле и подвергаюсь допросу от обеих.

– Я все с собой припер, сынок. Даже чайник электрический прихватил. – Папа довольно улыбается, раскладывая вещи по тумбочкам. – Вещи твои, что дома нашел, книги, шампунь и зубную щетку. Вона как ты у меня зарос! Бородища знатная, и косы скоро заплетать будем.

– Ну папа! Вот побриться мне не помешает. Поможешь?

– А то! Операция-то во сколько?

– Сергей Михайлович сказал, что возьмут третьим. Мне бы и душ принять.

– Сейчас доковыляем. Костылики у медсестры попрошу и сходим в душ. Помою тебя, побрею…

Голова с непривычки кружится, когда я принимаю вертикальное положение. Зажмуриваюсь, прогоняя темноту перед глазами, и крепче сжимаю рукоятки костылей. Нога больно пульсирует, спина побаливает, но я решительно ступаю, наплевав на слабость и боль. Головокружение сбивает с ног, пот льет ручьем… Отец поддерживает меня и ведет в душ.

Блаженство от горячей воды, льющейся на голову, преобладает над дикой болью в лодыжке. Кости словно царапают изнутри мышцы.

– Как девчонка ты, сынок, у меня. Дай хоть в хвост твои кудри соберем?

– Пап, да ну тебя! – отмахиваюсь, скользя бритвой по огрубевшим и заросшим щекам. Я вправду похожу на Ди Каприо из «Выжившего».

Сергей Михайлович приходит за мной в двенадцать. Просит поставить подписи о согласии на оперативное вмешательство, говорит об осложнениях наркоза и риске переливания крови. Мне бы впору усмехнуться в ответ и сказать что-то философское – «в одну реку нельзя войти дважды» или «снаряд два раза не попадает в одну воронку», но я благодарно киваю и подписываю…

Над головой кружится цветной калейдоскоп – белый больничный потолок, светло-зеленые кафельные стены, лица врачей, яркие лампы. Я считаю до десяти и… засыпаю, отдавшись в заботливые руки.