Стихотворения и поэмы. Дневник - Белла Ахмадулина

«Есть тайна у меня от чудного цветенья…»

Есть тайна у меня от чудного цветенья,здесь было б: чуднАГО – уместней написать.Не зная новостей, на старый лад желтея,цветок себе всегда выпрашивает «ять».

Где для него возьму услад правописанья,хоть первороден он, как речи приворот?Что – речь, краса полей и ты, краса лесная,как не ответный труд вобравших вас аорт?

Лишь грамота и вы – других не видно родин.Коль вытоптан язык – и вам не устоять.Светает, садовод! Светает, огородник!Что ж, потянусь и я возделывать тетрадь.

Я этою весной все встретила растенья.Из-под земли их ждал мой повивальный взор.Есть тайна у меня от чудного цветенья.И как же ей не быть? Всё, что не тайна, – вздор.

Отраден первоцвет для зренья и для слуха.– Эй, ключики! – скажи – он будет тут как тут.Не взыщет, коль дразнить: баранчики! желтуха!А грамотеи – чтут и буквицей зовут.

Ах, буквица моя, всё твой букварь читаю.Как азбука проста, которой невдомек,что даже от тебя я охраняю тайну,твой ключик золотой ее не отомкнет.

Фиалки прожила и проводила в старостьуменье медуниц изображать закат.Черемухе моей – и той не проболталась,под пыткой божества и под его диктант.

Уж вишня расцвела, а яблоня на завтраоставила расцвесть… и тут же, вопрекипустым словам, в окне, так близко и внезапнопрозрел ее цветок в конце моей строки.

Стих падает пчелой на стебли и на ветви,чтобы цветочный мёд названий целовать.Уже не знаю я: где слово, где соцветье?Но весь цветник земной – не гуще, чем словарь.

В отместку мне – пчела в мою строку влетела.В чужую страсть впилась ошибка жадных уст.Есть тайна у меня от чудного цветенья.Но ландыш расцветет – и я проговорюсь.

22 мая 1981Таруса

Черемуха предпоследняя

Пока черемухи влияньена ум – за ум я приняла,что сотворим – она ли, я ли —в сей месяц май, сего числа?

Души просторную покорностья навязала ей взаменотчизн откосов и околиц,кладбищ и монастырских стен.

Всё то, что целая окрестностьвдыхает, – я берусь вдохнуть.Дай задохнуться, дай воскреснутьи умереть – дай что-нибудь.

Владей – я не тесней округи,не бойся – я странней людей,возьми меня в рабы иль в другиили в овраги – и владей.

Какой мне вымысел надышишь?Свободная повелевать,что сочинишь и что напишешьмоей рукой в мою тетрадь?

К утру посмотрим – а покудаокуривай мои углы.В средине замкнутого круга —любовь или канун любви.

Нет у тебя другого знанья:для вечных наущений двух,для упованья и терзаньяцветет твой болетворный дух.

Уже ты насылаешь птицу,чье имя в тайне сохраню,что не снисходит к очевидцу,чей голос не сплошной сравню

с обрывом сердца, с ожиданьемсоседней бездны на краю,для пробы, с любопытством дальним,на миг втянувшей жизнь мою

и отпустившей, – ей не надотого, чему не вышел срок.Но вот ее привет из сададонесся, искусил и смолк.

Во что, черемуха, играем —я помню, знаю, что творим.Уж я томлюсь недомоганьемвсемирно-сущим – как своим.

Твой запах – вкрадчивая сводня, —луна и птицы ведовствотвердят, что именно сегодня,немедленно… но что? Да всё!

Вся жизнь, всё разрыванье сердца —сейчас, не припасая впрок.Двух зорь сплоченное соседствотеснит мой заповедный срок.

Но пагубою приворотауста я напитаю чьи?Нет гостя, кроме самолетав необитаемой ночи.

Продлится за моею шторойзапинка быстрых двух огней,та доля вечности, которойдовольно выдумке моей.

Что Паршино ему, Пачёво,Ладыжино, Алекино́?Но сердце летчика ночногоуже любить обречено

свет неразборчивый. Отнынеон станет волен, странен, дик.Его отринут все родные.Он углубится в чтенье книг.

Помолвку разорвет, в отставкуподаст – нельзя! – тогда в Чечню,в конец недоуменья, в схватку,под пулю, неизвестно чью.

Любым испытано, как властновлечет нас островерхий снег.Но сумрачный прищур Кавказамирволит нам в наш скушный век.

Его пошлют, но в санаторий.Печаль, печаль. Навернякаот лютой мирности снотворнойон станет пить. Тоска, тоска.

Нет, жаль мне летчика. Движеньемдавай займем его другим.Спасем, повысим в чине, женим,но прежде – разминемся с ним.

Черемуха, на эти шуткине жаль растраты бытия.Светает. Как за эти суткиосунулись и ты, и я.

Слабеет дух твой чудотворный.Как трогательно лепесткив твой день предсмертный, в твой четвертыйна эти падают стихи.

Весной, в твоих оврагах отчих,не знаю: свидимся ль опять?Несется невредимый летчикночного измышленья вспять.

Пошли ему не ведать му́ки.А мне? Дыханья перебойпривносит птица в грусть разлукис тобой, и только ли с тобой?

Дай что-нибудь! Дай обещанья!Дай не принять мой час ночнойза репетицию прощаньясо всем, что так любимо мной.

20-е дни мая 1981Таруса

Ночь упаданья яблок

Семёну Липкину

Уж август в половине. По откосампо вечерам гуляют полушалки.Пришла пора высокородным осамнавязываться кухням в приживалки.

Как женщины глядят в судьбу варенья:лениво-зорко, неусыпно-слепо —гляжу в окно, где обитает времяпод видом истекающего лета.

Лишь этот образ осам для пирушкипожаловал – кто не варил повидла.Здесь закипает варево покруче:живьём съедает и глядит невинно.

Со мной такого лета не бывало.– Да и не будет! – слышу уверенье.И вздрагиваю: яблоко упало,на «НЕ» – извне поставив ударенье.

Жить припустилось вспугнутое сердце,жаль бедного: так бьется кропотливо.Неужто впрямь небытия соседство,словно соседка глупая, болтливо?

Нет, это – август, упаданье яблок.Я просто не узнала то, что слышу.В сердцах, что собеседник непонятлив,неоспоримо грохнуло о крышу.

Быть по сему. Чем кратче, тем дороже.Так я сижу в ночь упаданья яблок.Грызя и попирая плодородье,жизнь милая идет домой с гулянок.

15–25 августа 1981Таруса

Февральское полнолуние

Пять дней назад, бесформенной лунызавидев неопрятный треугольник,я усмехнулась: дерзок второгодник,сложивший эти ямы и углы.

Сказала так – и оробела я.Возможно ли оспорить птицелова,загадочно изрекшего, что слововернуть в силок трудней, чем воробья?

Назад, на двор! Нет, я не солгала.В ней было меньше стати, чем изъяна.Она Того забыла иль не знала,чье имя – тайна. Глупая луна!

При ней ютилась прихвостень-звезда.Был скушен вид их неприглядной связи.И вялое влиянье чьей-то властиво сне я отгоняла от виска.

Я не возьму луны какой ни есть.Своей хочу! Я ей не раб подлунный.И ужаснулся птицелов: подумайпред тем, как словом вызвать гнев небес.

И он был прав. Послышалось: – Иди!– Иду. – Быстрей! – Да уж куда быстрее.Где валенки мои? – На батарее.Оставь твой вздор, иди и жди беды.

Эх, валенки! Ваш самотворный бегпривадился к дороге на Пачёво.Беспечны будем. Гнев небес печетсяо нашем ходе через торный снег.

Я глаз не открывала, повредитьим опасаясь тем, что ум предвидел.Пойдем вслепую – и куда-то выйдем.Неведом путь. Всевидящ поводырь.

– Теперь смотри. – Из чащи над Окойона восстала пламенем округлым.Ту грань ее, где я прозрела угол,натягивал и насыщал огонь.

Навстречу ей вставал ответный блеск.Да, это лишь. Всё прочее не полно.Не снёс бы глаз блистающего поля,когда б за ним не скромно-черный лес.

Но есть ли впрямь Пачёво? Есть ли я?Где обитает Тот, чье имя – тайна?Пусть мимолетность бытия случайна,есть вечный миг вблизи небытия.

Мой – узнан мною и отпущен мной.Вот здесь, где шла я в сторону Пачёва,он без меня когда-нибудь очнется,в снегах равнин, под полною луной.

Увы, поимщик воробьиных бегств.Зачем равнинам предвещать равнины?Но лишь когда слова непоправимы,устам отверстым оправданье есть.

Мороз и снег выпрашивают слёз,и я не прочь, чтоб слёзы заблестели.Три дня не открывала я постели,и всяк мне дик, кто спросит: как спалось?

Всю ночь вкруг окон за луной иду.Вот крайнее. Девятый час в начале.Сопроводив ее до светлой дали,вернусь к окну исходному – и жду.

8—9 февраля 1982Таруса

Гусиный паркер