Старосольская повесть - Владислав Глинка

Теперь, вместе, они никогда не грустили, каждый тосковал в одиночку. А стоя у окошка, старались отвлечься от темного будущего. Случалось, что молча подолгу смотрели они на зеленевший перед окном огород, на садившихся поблизости птиц, на далекую колокольню за деревьями садов, неизменно держа друг друга за руку.

С июня Насте стало трудно подолгу стоять, — она была беременна. Тогда Яков сделал для нее складной стульчик, который ночевал у Александра в камере, дважды в день, а то и четыре раза пролезая между ржавых железных прутьев решетки.

Яков жил около молодых. Вздыхая и кряхтя по ночам, днем бодро ковылял по городку, сопровождая Настю на гауптвахту или покупая на базаре разную снедь, чтобы полакомить Александра Дмитриевича. А в свободное время направлялся к одному из городских столяров, с которым уже давно свел дружбу, кое в чем помогал ему, кой-чему учился. Жить без дела Якову было невмоготу. Часто ходил он с Настей в церковь и там молился, чтобы все как-нибудь получше устроилось. Но умом в хорошее будущее не верил.

А Егор Герасимович жил тут же, совсем рядом с этими тремя людьми, и, можно сказать, почти все время думал о них.

Внешне жизнь его шла по-прежнему. Он исправно служил, часто разъезжал по округам, а в городе вечерами хаживал к кой-кому в гости, играл, не проигрываясь, в карты, пил не напиваясь, сидя же дома, сводил свои и казенные счеты.

Но внутренне майор не знал прежнего многолетнего равновесия. Первые дни после подачи рапорта ежечасно, при одном воспоминании о случившемся, поднималась в душе его злоба на оскорбителя и радость, что тому долго не выбраться теперь из глубокой колеи несчастий. Но только первые часы, первые сутки наполняла она все без остатка, застилала глаза и мутила ум. Потом проснулись опасливые мысли о том, какое же влияние окажет происшествие на его, майора, дальнейшую службу.

«Битый офицер… Ведь все же он мне пощечину дал, да и эполет сорвал, проклятый, — думал Егор Герасимович. — На прочих-то мне наплевать, а вот как барон взглянет? Хотя он видел, что я чуть не задушил щенка… Эх, кабы не отняли!.. Однако, как ни верти, — зазорно».

Но при первой же встрече начальник уезда выразил Жаркому сожаление о происшедшем, сказавши:

— Ужасная история… И вы вызвать даже его не можете… Пусть же понесет заслуженную кару. Военная служба — это не школьные игрища…

С этой стороны, значит, все обстояло благополучно.

Майор не знал, что в то же время барон, которому он нужен был как опытнейший из помощников, говорил кое-кому из доверенных офицеров:

— Ну, подумайть, что ему еще одна пощечина? Я полагаю, сколько их получаль, когда солдатом состояль. А юношу очень жалко. Такое испытание в молодые годы. И жена эта, говорят, очень красавица…

Но Егор Герасимович не слышал таких отзывов начальника. Внешне все было гладко — генерал благожелателен, эполет пришит заново к мундиру, обидчик сидел под караулом. На несколько дней все будто встало на место, пока не произошла размолвка с Акличеевым.

Во время происшествия полковника не было в городе. Он жил у себя в деревне, пока городской дом заново отделывали к близким дворянским выборам. Приехав через неделю, он решил остановиться у Жаркого, но уже по пути, на улице был остановлен одним из знакомых, спешившим рассказать необычайную новость. Воспоминание о написанном письме-доносе больно щипнуло Акличеева за душу. Что-то тут будто неладно. Похоже, что майор сводил с поручиком какие-то счеты… Или зря этакое на ум пришло? Насупленный и молчаливый, приехал он к приятелю. Как всегда, обнялись, поцеловались, и тотчас почти полковник вызвал Егора Герасимовича на рассказ. Охотно, но не многословно передал тот официальную версию столкновения, опустив свое участие в решении об аресте и как-то инстинктивно воздерживаясь от особо сильных выражений злобы к поручику.

— Видать, он в бешенстве-то себя вовсе не помнил, вот и наделал этакого… — сказал Акличеев. — Да и вы-то все хороши, на одного фендрика навалились… А я еще письмо это дурацкое написал. Эх, жалко его, ей-богу, жалко… Надо будет вина, что ли, под караул послать. — Он не представлял иного утешения во всех несчастьях, кроме бутылки.

Вечер приятели провели дружно, о происшествии вспоминали вскользь, — нет-нет полковник и вздохнет между рюмками об арестованном. Но Егор Герасимович сдерживался, хоть его и крепко задевала такая несправедливость. «Вот она, барская-то кость, — за своего и душа болит», — мрачно думал он.

Изрядно нагрузившись, легли спать, а утром, опохмеляясь, условились вместе после обеда поехать смотреть, как идет ремонт.

Но потом Акличеев зашел к генералу и остался у него завтракать. Тут, конечно, речь опять зашла о недавней истории. Барон подробно рассказал о том, как поручик был в Петербурге, об отказе ему в материнском благословении, о письме генеральши к старшему брату и о самовольном браке. Упомянул сокрушенно о своих стараниях все уладить и о том, как согласился на просьбы Николая Дмитриевича и майора.

«Слава богу, не в моем письме тут штука, — подумал полковник. — А об счетах Егоровых я, выходит, похоже что прав. Надо адъютанта еще расспросить, да, может, и до поручика добраться… Чего они не поделили? Верно, с подрядами на постройке этой… Недаром люди говорят: зол Егор да алчен».

Простившись с генералом, он вышел и, спускаясь по лестнице в канцелярию, почти столкнулся с адъютантом, бежавшим наверх с бумагами.

— Хочу тебя, голубчик, кое о чем расспросить, — сказал Акличеев. — Про скверную историю, что у вас тут случилась.

— Сей момент, господин полковник, я вниз вернусь, — ответил адъютант, — только на подпись его превосходительству спешную почту подам. А там-то в канцелярии, — добавил он, — вы сейчас увидеть изволите, по этому самому случаю, тесть поручиков пришел свиданья с ним просить…

Внизу, у адъютантского стола, переминался высокий чиновник на деревянной ноге.

«Эх, и тут Егорка наврал, — с сердцем подумал полковник. — Я ведь про солдата какого-то отставного писал».

— А скажите, это не вы ли с майором Жарким давние сослуживцы были? — обратился он напрямик к чиновнику.

— Так точно, двадцать лет ровно в Киевском гренадерском полку отслужили, — отвечал тот, и в лице его что-то дрогнуло, веки моргнули и на миг прикрылись, как от боли. Потом двинулись было губы, видно, хотел еще что-то сказать, да сдержался.

— В Киевском? — воскликнул Акличеев. — Так ведь и я в Киевском три первые года служил… Как фамилия ваша?

— Подтягин.

— Подтягин?! Да никак помню! Запевала еще был! Верно?! Ей-богу, рад встрече! — И Акличеев потрепал инвалида по плечу. — Только вот горе-то у тебя, брат, какое, — сказал он через минуту. — И скажи ты мне прямо, не было ли у майора против зятя твоего какой злобы? Мне все что-то такое сдается.

Яков молчал.

— Да ты не бойся, не выдам, — настаивал полковник.

— Выходит, что была злоба-то… — сказал Яков. — Дочку мою майор сватал, а она, вишь, за поручика вышла.

— Ах вот что?! — воскликнул Акличеев.

Дождавшись адъютанта и обещав побывать у него еще, он вместе с Подтягиным вышел из канцелярии.

Через час, придя к Жаркому, полковник приказал своему человеку скорее укладываться, а кучеру запрягать.

— Это куда же? — удивился, входя в комнату, Егор Герасимович.

— Домой, — отвечал, не глядя на него, нахмуренный Акличеев.

— Ведь будто хотел не один день пробыть? Ремонт-то видел ли?

— Черт с ним, с ремонтом!

Жаркий пожал плечом.

— Или случилось что?

— Случилось, — отозвался его приятель. — Хорошие дела у вас тут случились, — и накинул шинель.

— Это про что же? — насторожился Жаркий.

— А про то, что поручика под арест ты подвел, да еще сам арестовывать вызвался, оказывается, не без личностей.

— А хоть бы и так? Ты, что ли, мне судья? — оскалил зубы Егор Герасимович.

— Понятно — судья, — отвечал Акличеев. — И коли ты такой низкий человек, то не хочу с тобой и знаться.

— Ну и черт с тобой, — закричал вне себя Жаркий. — Я к тебе в дружбу не навязывался!

Полковник был уже у двери. Услышав последние слова, он остановился.

— Что же, верно, — сказал он. — Зато и хорошо ты за мою дружбу заплатил, когда врал, что Подтягин от поручика избавиться хочет, и письмо дурацкое меня писать упрашивал… Да что тебе?! Я-то ведь помню, как ты на походе да в Париже с Подтягиным первым приятелем был, — а нынче его, и дочь, и зятя разом по низкой злобе несчастными сделал… Глуп я был — в твое благородство верил!..

— Ну и не верь… — прохрипел майор. — Авось и так проживу.

Акличеев вышел. Жаркий рванул ворот сюртука, ударил об пол тяжелым стулом, потом сел на него и, опустив голову на руку, замотал ею… Непрошеные, как бы чужие мысли, которые нет-нет да и всплывали все эти дни, нахлынули разом. Деться от них было некуда…