Латунная луна - Асар Эппель

В ночь перед включением газа было полнолуние. Большая ясная луна занимала своим светом половину небес и никто не спал. То и дело жители наши выходили на свои крыльца и делали вид, что глядят на луну, и удивлялись ей, и негодовали, когда что-то мелькающее в воздухе круглую серебряную богиню на какой-то миг заслоняло. А это были прилетающие в теплые ночи из Останкинского парка совы ловить отъевшихся наших на сытной крупе мышей.

Нет, не могли уснуть наши жители, якобы выходившие смотреть одной рукой на луну. Кому-то мерещился блин, который они съедят со сметаной, кому-то почему-то какие-то козы: летавшие по небу. Но сколько можно на нее смотреть?! Поэтому каждый думал про свое. Куда девать керосинки? И керогаз совсем еще новый.

А давно позабытые примусы — взрывоопасная утварь с повадкой дореволюционных бомбистов и эсеров. оттого, что теперь не надраенные стояли в темных сараях, злорадствовали, мол, приходит конец недавно модным керогазам и заодно высоким с низкими керосинкам. «Сик транзит» радовались они, «сик транзит»…

Много было еще всякого прочего — забавного и запутанного.

Святодух то и дело гордо появлялся из-за какого-нибудь угла в пугающем противогазе. Правда, противогазный хобот бывал отвинчен от защитного цвета коробки, в которую была насыпана разная толченая химическая крупа, призванная очищать зараженный воздух. О, если бы это было только так! Плохо уже то, что сквозь коробку вообще почти не поступало никакого останкинского воздуху, а Святодуху помимо того, чтобы пофикстулить в противогазе, необходимо еще и для продления свей жизни было дышать. Рожа его после неотвинченного противогазного хобота делалась от натуги багровой и он выглядел взрослей чем был.

Несмотря на просветительские лекции и предостережения кое-кто из наших жителей не отказались гасить конфорки, дуя на голубые язычки пламени, а потом, снова открутивши конфорочные ручки, надолго уходили искать куда-то запропавшие спички.

В конце состоялся всеобщий апофеоз приготовления пищи. Сколько же всего подгорело, убежало и выкипело. Над улицей стоял чад, как будто под Москвой горят торфяники. Чего только не сожглось! Сколько выкипело супу с клёцками! Сколько недоварилось картошек в мундире! Сколько слиплось драников! Даже яичница из трех яиц пересохла!

Словом на какое-то время на нашу улицу перестали залетать не переносившие запаха подгорелой пищи, смешанного с саратовским газом, привычные ко многому наши птицы, откочевали комары и можно было увидеть какого-нибудь старого воробья, следившего со свалки не поредел ли чад над улицей, где прошли его детство и юность.

После того, как газ был включен, и через какое-то время все страсти забылись, и канава гладенько была засыпана, осталась извлеченная землеройкой земля, которую сгребли в большую кучу, видом настоящий курган, и долгие годы дети играли на нем в Царя горы, беспощадно сталкивая друг друга к подножию. Хрустели кости повергаемых, расквашивались носы спихиваемых, стоял шум и гам. Особенно усердствовали Гедиминовичи.

Многие персонажи этого текста конечно поумирали. Умер, например Самуил Акибович, и Святодух сразу стал подбираться к его сарайному сатуратору.

Между прочим, Святодух таки освоил добычу золота из медных пятаков с помощью открытого им философского камня, но мать его, рассвирепев за то, что не таскает воду для поливки огорода, все реторты его лаборатории изломала и растоптала, а полученное уже золото куда-то выбросила, и его было не обнаружить даже специальным магнитом.

На окраинном кладбище Москвы был сообща похоронен провидец из Полесья, доживший до своих ста двадцати лет, а впрочем никто не знал до скольких. На его могиле вырос цикорий, но некому было догадаться, что это за цветы и сопоставить их с вожделенным когда-то зажженным газом, проведенным в наши дома, которых уже тоже не было. Только некий наш уроженец, увидав эти цветы, увлеченный как раз одним своим похождением, написал:

Мелеют, мелеют отмели,Белеют пески золоченые,Мы нашу удачу отбыли —Денечки наши свяченые,

Время с его застежками,Парфюмерными смуглостями,Доченьками-матрешками,Выпуклостями, округлостями.

И пошло обоюдноеИз такого наличия —Спешное, безрассудноеВ жанре косноязычия.

Голубого цикорияВ поле горелки газовыеГлупая вовсе историяРадости эти разовые.

Грустное, канифасное,Бусинное, бузинное,А ты — мое лето красное,А я — твое небо синее…

Радости и вправду оказались разовые…

Да! Чуть не забыл. Не все, не все согласились тогда газифицироваться.

Не согласились проводить газ Маховы-цыгане. Он почему-то их смешил. Если им откуда-нибудь попадался в руки еж, они жарили его прямо у крыльца на открытом огне, а потом переругивались, подозревая друг дружку в несправедливом дележе сытной кочевой снеди.

Владелица коровы старуха Никитина газу не доверяла, а сам Никитин подозревал, что расковырянный из-под земли нестерпимый огонь — происходит из бесовских угодий и жар от него — греховный, а поскольку, будучи раскольниками, они пекли хлеб в домашней печи, то отвыкать от нее не схотели, и старик Никитин по-прежнему сажал на деревянной лопате хлеб в староверское печное устье.

Отказались проводить газ польские муж и жена, тихие, гулявшие по вечерам под руку, незаметные беженцы-евреи, проживавшие на углу. Эти неясно почему.

Во всяком случае какие-то свои соображения у них, безусловно, были.

Шляпников и литературоведка

Штурман Шляпников был допущен к полетам за границу еще в советское время. Улетая обычно через Прибалтику, он в ясную погоду всякий раз норовил разглядеть примечательный фрагментик суши, где река горбом полукруглой излучины почти подходила к ровной линии берега, оставляя между собой и морем узкий промежуток дюны. Дальше, смотря по тому, куда бывал рейс, начинались пространства или материка, или моря, и он, сосредоточиваясь на маршруте, интересовался уже только положенными ориентирами.

Коллега по отряду, обрусевший латыш, сказал Шляпникову, что аккурат между излучиной реки и ровной кромкой моря располагается то ли дом отдыха, то ли санаторий, словом, хрен знает что, и называется оно Дом творчества писателей.

— Чего же они там делают? — удивился Шляпников.

— Кто их знает! Творят. Женам изменяют.

Достать в ноябре путевку оказалось не сложно. Из управления позвонили в писательскую контору, и вскоре он гулял по пустынному широкому песчаному пляжу. «Гляди! — крикнул ему бегавший невдалеке мальчишка. — Я счас махну, и они как ненормальные примчатся!» И точно — вдоль берега и с моря понеслись к мальчишке множества чаек. Крича и галдя, они принялись кружить, метаться и закладывать невероятные виражи, а мальчишка подбрасывал хлеб, который, уворачиваясь друг от друга, пикируя и победно вскрикивая, хватали на лету, а если промахивались, верещали.

Номер, куда ему выдали ключ, поразил его с порога. В такие Шляпникову вселяться не случалось. В аэропортовских комнатах отдыха, в общежитии училища, в палатках учебных лагерей он всегда оказывался не один — приходилось протискиваться между коек и сидеть, избочась, возле столиков, за которыми ели или постигали теорию.

С обширным окном, с огромным письменным столом и вертящимся креслом, с невысокими кроватью и тахтой — просторный номер был превосходен, и, хотя дверь в ноябрьскую лоджию оставалась приотворена, в нем было тепло и замечательно.

— Тепло, светло и мухи не кусают! — подойдя к окну, зачем-то сказал Шляпников. Седьмой его этаж приходился как раз над верхушками сосен, темно-зеленой дорогой уходивших по дюне, а по пляжу у подножья дюны вдоль моря в одну сторону гуськом шли гуляющие. Будний день был темноват, да уже и вечерело, небо хмурилось, из немногих гуляющих получалась реденькая цепочка — их фигурки влеклись в немалых удалениях друг от друга.

Еще кругами бегала по пляжу какая-то женщина в тренировочных обвислых штанах и в кедах. То и дело она принималась совершать решительные не совсем скромные наклоны, а потом приседания.

Уснуть Шляпникову в первую ночь не получалось. Ненарушимая тишина, проникавший в приотворенную дверь лоджии осенний воздух, приправленный сосновым дыханием, гимнастические упражнения женщины в нелепых кедах порождали в Шляпникове мысли о мужском одиночестве и пустой его в настоящий момент постели.

— Пойти что ли завтра на танцы куда-нибудь! У писателей их вряд ли устраивают… зато библиотека есть…

Выйдя с утра в лоджию, он махнул рукой, и тотчас с берега к его этажу с криками понеслась орава чаек. Одна из них, поймав ветер, повисла, точно игрушка на елке, у перил и с подвешенной своей позиции, слегка шевеля хвостом, больше никуда не сдвигалась. Он же стал кидать в сторону ее клюва кусочки вчерашней ватрушки, а чайка, слегка подавшись вперед, надвигалась на них и заглатывала. Остальные, завидуя чужой удаче, противно верещали и базарили, перечеркивая во всех направлениях утренний воздух.