Остров - Виктория Хислоп

Гиоргис все понял еще до того, как доктор заговорил, он уже видел, что его надежды рухнули.

Они сели на невысокую каменную стенку, ограждавшую сосны, и оба уставились на море.

– Она умерла, – тихо произнес Гиоргис.

И дело было не только в следах изнеможения и горя, оставленных на лице Лапакиса этим тяжелым днем и выдававших страшную новость. Гиоргис сам ощущал, что его жены больше нет в живых.

– Мне очень жаль, – откликнулся доктор. – Но мы ничего не могли сделать. Она ушла спокойно.

Он обнял Гиоргиса за плечи, а пожилой мужчина, обхватив голову ладонями, разразился такими тяжелыми рыданиями, что слезы падали на его грязные сандалии и оставляли темные пятна в пыли вокруг его ног.

Они сидели так больше часа. Было уже около семи вечера, небо почти потемнело, воздух посвежел и стал прохладным, когда наконец слезы Гиоргиса иссякли. Теперь его глаза были сухими, как хорошо отжатая после стирки одежда, он достиг того момента, когда приходят изнеможение и странное чувство облегчения, потому что первая, самая сильная волна горя миновала.

– Девочки, наверное, гадают, куда это я пропал, – сказал Гиоргис. – Надо нам возвращаться.

Когда лодка уже подпрыгивала на темных волнах, направляясь к огням Плаки, Гиоргис признался доктору, что до сих пор скрывал от дочерей всю правду, не говоря о тяжести состояния их матери.

– Ты был совершенно прав, – попытался успокоить его Лапакис. – Всего месяц назад я и сам еще надеялся, что она сумеет побороть болезнь. Надеяться никогда не вредно.

Гиоргис вернулся домой намного позже обычного, и девочки начали уже беспокоиться. Но в тот самый момент, когда он перешагнул через порог, они поняли, что произошло нечто ужасное.

– Мама, да? – резко спросила Анна. – С ней что-то случилось?

Лицо Гиоргиса сморщилось. Он схватился за спинку стула, сжимая губы.

– Сядь, отец. – Мария шагнула к нему, обняла. – Расскажи нам, что там… пожалуйста…

Гиоргис сел к столу, пытаясь взять себя в руки. Ему понадобилось для этого несколько минут, только тогда он смог заговорить.

– Ваша мать… Она умерла. – Гиоргис чуть не подавился этими словами.

– Умерла! – взвизгнула Анна. – Но мы не думали, что она собирается умереть!

Анна никогда не признавала того факта, что болезнь ее матери имеет только один неизбежный исход. Решение Гиоргиса скрывать от дочерей подлинное положение дел привело к огромному потрясению для них обеих. Как будто их мать умерла дважды, и тот ужас, который они пережили пять лет назад, снова обрушился на них, только еще сильнее. Они теперь были старше, но не намного умнее, чем были в двенадцать лет, и первой реакцией Анны был гнев на отца за то, что тот не потрудился предупредить их заранее и чудовищное событие свалилось на них внезапно.

Половину десятилетия фотография Гиоргиса и Элени, висевшая на стене у очага, помогала Анне и Марии сохранять в памяти образ матери. Но их воспоминания были довольно расплывчатыми, это было просто ощущение некоей материнской доброты и счастливой повседневности. Они давно уже забыли настоящую Элени, у них осталась лишь идеализированная картина матери в традиционном наряде, в длинной пышкой юбке, нарядном фартуке и великолепной вышитой блузке с рукавами до локтя. Элени, с улыбающимся лицом и длинными темными волосами, заплетенными в косу, уложенную вокруг головы, представляла собой некое воплощение критской красоты, застывшей навсегда в тот момент, когда открылся объектив фотокамеры. Окончательность смерти их матери трудно было переварить. Все эти дни девочки лелеяли надежду, что она может еще вернуться, и по мере того, как расходились слухи о неких новых лекарствах, надежды их возрастали. И вдруг…

Рыдания Анны, убежавшей наверх, были слышны на улице и даже на площади. А вот Мария не сразу нашла в себе слезы. Она смотрела на отца и видела, что тот буквально раздавлен горем. Смерть Элени означала не только конец всех его надежд и ожиданий, но и конец дружбы. Его жизнь и так перевернулась вверх дном после отъезда жены на остров, но теперь все изменилось так, что исправить уже ничего нельзя.

– Она ушла спокойно, – сказал он тем вечером Марии, когда они ужинали вдвоем.

Для Анны тоже была поставлена тарелка, но та не захотела спускаться вниз, не говоря уж о том, чтобы поесть.

Они все оказались совершенно не подготовлены к такому удару, к смерти Элени. Ведь их неполная семья должна была означать лишь временное состояние, разве не так? Но теперь сорок дней подряд масляная лампа горела в большой комнате в знак уважения к смерти, а двери и окна их дома были закрыты. Элени похоронили на Спиналонге, под одной из бетонных плит, что составляли тамошнее кладбище, но ее вспоминали в Плаке, и в церкви, стоявшей так близко к морю, что волны лизали ее ступени, горела одинокая свеча.

Через несколько месяцев и Мария, и даже Анна оправились от горя. На время личная трагедия заставила их забыть о событиях в мире, но, когда они выбрались из кокона страданий, все вокруг оставалось, как и прежде.

В апреле дерзкое похищение генерала Крайпе, командующего одним из дивизионов на Крите, усилило напряжение на острове. С помощью бойцов сопротивления союзники устроили засаду на немцев и увезли генерала прямо из штаба рядом с Ираклионом в горы, а потом на южное побережье Крита. Оттуда генерала морем переправили в Египет, и он стал самой ценной добычей союзников за всю войну. Люди боялись, что возмездие за дерзкую акцию станет еще более варварским и жестоким, чем раньше. Но немцы дали понять, что если карательные акции и откладываются ненадолго, они тем не менее последуют. Самая страшная волна репрессий накатилась в мае. Вангелис Лидаки как раз возвращался домой из Неаполи, когда увидел пылавшие деревни.

– Они их просто стерли с лица земли, – непрерывно повторял он. – Сожгли дотла!

Мужчины в баре недоверчиво слушали, как он описывал дым, все еще поднимавшийся над пеплом поглощенных пламенем деревень к югу от гор Лассити, и всех охватывало холодом от ужаса.

Через несколько дней после этого Антонис принес в Плаку экземпляр листовки, распространенной немцами. Время от времени он ненадолго заглядывал в деревню, чтобы его родители знали, что он жив. Тон листовки был угрожающим, как обычно.

Деревни Маргарикари, Локрия, Камарес и Сактурия, а также соседствующие с ними пригороды Ираклиона были стерты с лица земли, а их жители уничтожены.

Эти деревни давали укрытие коммунистическим бандам, все их население мы сочли виновным и достойным наказания за измену.

Бандиты беспрепятственно передвигались в районе Сактурии при полной поддержке местного населения, предоставлявшего им убежище. В Маргарикари предатель Петракгеоргис открыто праздновал Пасху с врагами.

Будьте внимательны, жители Крита! Вы должны понимать, кто ваши настоящие враги, и защищаться от тех, кто навлекает на вас возмездие. Мы постоянно предупреждаем вас, что сотрудничать с британцами опасно. И мы начинаем терять терпение. Германский карающий меч уничтожит каждого, кто поддерживает отношения с бандитами и британцами.

Листок передавали из рук в руки, читали и перечитывали, пока бумага не порвалась. Но листовка ничуть не ослабила решимости деревенских.

– Это только о том и говорит, что они уже впадают в отчаяние, – заявил Лидаки.

– Да, но и мы в неменьшем отчаянии, – возразила его жена. – Как долго мы еще сможем все это терпеть? Если мы перестанем помогать бойцам сопротивления, мы хотя бы сможем спать спокойно.

Разговор продолжался за полночь. Сдаться и сотрудничать с врагом – это было неприемлемо для большинства жителей Крита. Они должны сопротивляться, должны бороться. Кроме того, им просто нравилось воевать. По самому незначительному поводу вспыхивала кровная вражда между семьями, тянувшаяся десятилетия, и мужчины оживали в этих стычках. А вот многие женщины, наоборот, постоянно молились о мире и думали, что их молитвы доходят до Небес, когда читали между строк и замечали явное моральное разложение в среде оккупантов.

Да, распространение подобных угроз вполне могло означать акт отчаяния, но каковы бы ни были причины появления таких листовок, фактом оставалось то, что многие деревни были действительно уничтожены. И каждый дом в них превратился в дымящиеся развалины, а ландшафт вокруг теперь выглядел пугающим из-за обгоревших, скривившихся деревьев. Анна настойчиво твердила отцу, что они должны рассказать немцам все, что они знают.

– Чего ради мы должны рисковать тем, что и Плаку тоже могут уничтожить? – сердилась она.

– Да там в основном пропаганда, – вмешивалась Мария.

– Но не все же! – возражала Анна.

Но не только немцы занимались пропагандой. Британцы тоже начали собственную кампанию и быстро поняли, что это весьма эффективное оружие. Они выпускали листовки, из которых следовало, что положение врага становится все хуже, по Криту расползались слухи о высадке английских частей, и это подстегивало успех сопротивления. Главной темой была «Капитуляция», и немцы то и дело видели огромные буквы «К», бесцеремонно нацарапанные на будках часовых, стенах казарм и автомобилях. Даже в таких относительно спокойных деревнях, как Плака, матери со страхом ждали возвращения сыновей, отправившихся совершать акт вандализма, рисуя эти граффити. Мальчишки же, конечно, были в восторге оттого, что тоже делают свой вклад в общее дело, ни на минуту не задумываясь о том, какой опасности себя подвергают.