В исключительных обстоятельствах - Виктор Пронин

— Простите. Вы должны понять, что у меня к людям вашей профессии особое отношение,

— Ладно, замнем. Так вот насчет уличения... Я хочу знать — официальная цель вашей командировки единственная? Или есть еще какая-то оказия? Давно ли вы знали о предстоящей командировке? И почему задержались на день? Поймите меня — я-задаю эти вопросы не для того, чтобы уличить вас, а для того, чтобы оправдать.

— Даже так... Попробую вам поверить. Я действительно хотел уехать на день раньше, но боялся. Когда пришел на вокзал, мне показалось, что... что там ожидает поезда человек, который знал меня раньше. Теперь я понимаю, это был психоз, не больше, но я не уехал. Даже отказался было от командировки вообще, но в последний момент опять передумал и все-таки поехал.

— А теперь о том давнем хищении.

— Мои действия квалифицировали как безалаберность. Но она ведь тоже наказуема. Тут, на острове, мне можно было жить довольно сносно, если бы не постоянный страх. Он повсюду тащился за мной, как гиря на цепи. Мне все время казалось, что меня обнаружили и не сегодня-завтра спросят о той цифре с четырьмя нулями. Страх... Когда, случалось, он пропадал, я чувствовал, что чего-то не хватает. Именно страх взбадривал меня, давал силы жить. Благодаря страху я легко просыпался, бодро ходил на работу. Он стал для меня как наркотик. Я был неутомим, когда другие валились с ног, я мог не спать сутками и даже получал от всего этого какое-то странное наслаждение. Но так не могло продолжаться вечно. Благодаря тому же страху у меня было уже два инфаркта. Очередь за третьим. Говорят, больше трех бывает очень редко. Ну вот, собственно, и все.

Свечка наконец догорела и погасла. Тонкая струйка дыма еще несколько секунд вилась над нею, а потом медленно растворилась в воздухе. Черный фитиль судорожно изогнулся и застыл, оцепенев.

 

Это случилось на восьмые сутки, когда жизнь в поезде стала привычной и почти естественной. Несколько раз прилетали вертолеты и сбрасывали мешки со сгущенным молоком, хлебом, колбасой. С ближайшей станции пришел отряд лыжников с продуктами. Возбуждение первых дней постепенно спало, и многими овладела обыкновенная скука. Самые интересные истории рассказаны, встречи назначены, адреса записаны, и единственное, чего хотелось, — это побыстрее добраться до Тымовского.

Левашов в то утро проснулся рано. В коридоре было светло. Вчера отрыли несколько ниш у окон, и теперь через них проникал зыбкий и холодный свет. Поднимаясь на крышу, Левашов видел, как пар изо рта покрывал металлические ступеньки нежным белесым налетом.

Несколько минут Левашов стоял не двигаясь, не замечая мороза. Вокруг до самого горизонта простиралась розовая под утренним солнцем равнина. Только далеко-далеко, будто в прошлом, можно было заметить маленькие голубоватые сопки. От обилия розового света, от лиловых теней у столбов и сугробов, от легких прочерков уцелевших проводов у Левашова захватило дух. Он посмотрел на дорожку, которая странно обрывалась среди снежных заносов, потом взглядом скользнул дальше по поверхности снега и только тогда увидел темную точку километрах в пяти. От нее поднималась вверх и опускалась невдалеке крутая струя снега, похожая на маленькую розовую радугу.

Шел ротор.

Он медленно и неумолимо приближался, оставляя за собой глубокую траншею. Затопленные розовым светом, на дне траншеи лежали свободные рельсы. Снежная радуга становилась все ближе, круче, мощнее.

Левашов не спешил вниз, в вагон. Понимая, что поступает не совсем-честно, в одиночку наслаждаясь этим утром, он не мог ничего с собой поделать. Если уж говорить откровенно, то ради этого он и приехал на остров — чтобы время от времени, хотя бы раз в году, замереть вот так с широко открытыми глазами, в которых, он знал, отражаются сейчас розовая равнина, лиловые сугробы и сверкающие изломы льдин на берегу, замереть всем существом, остановиться в мыслях, в желаниях и впитывать все, что в такой миг окажется рядом, — сумрачный туман между сопками, мелкий невидимый дождь, громадный лунный свет над океаном или просто воспоминание о трех новогодних ночах...

 

Новый год в Колендо...

Он приехал в этот едва ли не самый северный поселок острова в конце года — тридцать первого декабря. Был солнечный морозный день, был «газик», обшитый изнутри списанными в общежитии одеялами, была дорога, петляющая среди пологих, почти неприметных сопок. И боль в глазах от нестерпимо яркой снежной равнины. Шофер ехал в темных очках, опустив светозащитное стекло. А над болотами, над замерзшими и засыпанными снегом болотами неподвижно стояли легкие облачка пара, точно такие же, как над рекой теплым летним вечером.

И там Левашов первый раз увидел, как гудит и бесится над скважиной огромное, почти невидимое на солнце газовое пламя. Только вдруг среди мерзлой равнины — зной. И на десятки метров вокруг странно и чуждо простиралась сухая рыжая поляна с выгоревшей травой, сухими тропинками и теплой пылью, которая поднималась на ветру вместе со снежной пылью.

Его поселили в низеньком деревянном общежитии с ребятами из буровой бригады. Все шло отлично, они встретили Новый год и продолжали поднимать тосты за каждый часовой пояс, потому что на каждом часовом поясе у кого-то находился друг, а когда добрались до Байкала, крики и топот в коридоре заставили всех выскочить на улицу. И он увидел, как по узкой тропинке в снегу к газовой скважине бегут люди.

Когда, запыхавшись, Левашов подбежал к сатанеющему пламени, то увидел картину, которую вряд ли забудет когда-нибудь. Из ночи, из снега на огонь летели кайры, сотни и сотни белых птиц. Их с силой выбрасывало из темноты, как из какой-то трубы, и швыряло в огонь, проносило сквозь него. Дальше птицы летели живыми пылающими факелами, с шипеньем падали в снег и бились, бились, пока не затихали, черные и обгорелые. В воздухе пахло палеными перьями. Крики людей, пытающихся отогнать птиц, почти не были слышны из-за гула огня. Старый буровой мастер уже из последних сил размахивал шестом с привязанной тряпкой, что-то кричал, но птицы словно не видели его, не хотели видеть. Бросив шест, он стоял, слабый и беспомощный, а вокруг затихали на снегу тлеющие птицы. Потом мастера отвели в общежитие, снова усадили за стол, но радости не было. Он сидел, сжавшись в комок, уставившись неподвижным взглядом прямо перед собой, и в его глазах все еще металось пламя и бились на снегу кайры.

Следующий Новый год застал Левашова в Южном. И ровно в двенадцать часов ночи в полутемной комнате, освещенной лишь маленькими елочными лампочками, вдруг по стенам заметались разноцветные тени, а глянув в-окно, Левашов увидел тысячи сигнальных ракет, взвившихся над городом. Там, вверху, они взрывались и осыпались каким-то необыкновенным снегопадом. Ракеты вылетали из распахнутых окон, из форточек, из подъездов, с балконов. Все-таки это была столица рыбаков, геологов, моряков, и ракеты входили в экипировку любой экспедиции. Конечно же, к лучшему, что их не использовали по прямому назначению, что дело не дошло до призывов о помощи. Ракеты привезли домой, и они не один месяц ждали часа, чтобы невырвавшийся крик о помощи стал криком радости.