Второго Рима день последний - Мика Валтари

мне ни оказать знаки внимания дочери мегадукса?

– Моя дочь должна беречь свою репутацию,– сказал он, и голос его звучал холодно и неприязненно.

– Времена меняются,– произнёс я. – Вместе с латинянами приходят более свободные западные нормы общения. Твоя дочь уже взрослая, и сама знает, что ей нужно. Почему я не могу приказать певцам и лютнистам развлечь её? Почему я не могу ехать верхом за её носилками, когда она направляется в церковь? Почему я не могу пригласить её покататься на лодке в порту в солнечный день? Твой дом слишком мрачен. Почему бы мне ни дать ей возможность порадоваться и посмеяться, прежде чем наступят дни испытаний? Что ты можешь возразить против этого, мегадукс?

Он развёл руками:

– Слишком поздно. Со дня на день я высылаю мою дочь из города.

Я опустил голову, чтобы скрыть лицо. Это не было для меня неожиданностью, но примириться с утратой я не мог.

– Твоя воля,– ответил я – И всё же, я хочу встретиться с ней хотя бы один раз, прежде чем она уедет.

Он бросил на меня быстрый взгляд своих больших блестящих глаз. Я почувствовал нерешительность в этом взгляде, будто он ещё размышлял над какими-то вариантами, которых раньше не принял во внимание. Но потом он решительным жестом отверг мою просьбу и отвернулся к окну, старался рассмотреть море через закрытые за стёклами ставни.

– Слишком поздно,– повторил он. – Сожалею, но мне кажется, судно уже отошло. Сегодня ночью ветер благоприятный. Вечером её с вещами и прислугой тайно перевезли на критское судно.

Я повернулся и пошёл, слепой от слёз, сорвал с крюка перед входом мой фонарь, неловко открыл дверь и вышел во тьму. Ветер выл, море шумело за городской стеной, волны захлёстывали укреплённую сваями набережную. Шторм плотно прижимал плащ к телу и не давал мне вздохнуть. Всё моё самообладание исчезло. В ярости я отшвырнул мигающий фонарь, так что он дугой полетел сквозь тьму, со звоном разбился и погас. Это спасло мне жизнь. Мой ангел хранил меня. И ещё мой пёс. Свистнул нож, вспорол плащ сзади между рукой и телом и уколол в ребро. Но нападавший споткнулся о собаку, вскрикнул, когда та укусила его, и стал вслепую наносить ножом удары вокруг себя. По жалобному писку я понял, что пёс получил смертельную рану. Бешенство охватило меня. Я поймал скользкий затылок в турецкий захват, на мгновение почувствовал чесночную вонь его дыхания и смрад грязных лохмотьев. Прижав нападавшего к земле, я вонзил стилет в дёргающееся тело. Он страшно закричал.

Я склонился над псом. Тот пытался лизнуть мою руку. Потом голова его упала.

– Зачем ты, несмотря на запрет, пошёл за мной?– прошептал я. – Ведь это не ты спас меня, а мой ангел.

Он был всего лишь жёлтым псом, дворнягой. Пришёл ко мне с вольной воли. Заплатил за это жизнью.

Заблестел огонь в одном из окон дворца. Послышался шум отодвигаемого засова. Я побежал, но ослеплённый слезами, наткнулся на стену и разбил лицо. Вытер кровь и на ощупь направился в сторону Ипподрома. Мой левый бок был влажным от крови. Между мчащимися по небу тучами изредка проглядывали отдельные звёзды. Постепенно глаза привыкли к темноте. В голове шумело от удара о стену, и билась одна только мысль: «Это не Константин, это Франц! Это не Константин, это Франц!».

Может, они действительно посчитали меня настолько опасным, что предпочли тайно убить, а не заточить в Мраморную Башню? Это Франц сделал мне предупреждение перед домом Нотараса.

Но я отбросил бессмысленные предположения, когда обогнул дугу Ипподрома и оказался на вершине холма. Мимо огромного чёрного купола храма Мудрости Божьей я сошёл вниз к порту, зажимая рану рукой и ощущая слабость в ногах. В висках стучало. Её нет! Её нет!

Анна Нотарас уехала. Она сделала выбор. Послушная дочь своего отца. Что я от неё ожидал? Без весточки. Без прощания.

Мой слуга Мануэль не спал, ждал меня и поддерживал огонь в моей комнате. Он не удивился, увидев моё разбитое лицо и кровь на одежде. В мгновение ока принёс чистую воду, бинт и мазь для раны. Помог мне снять одежду и промыть рану. Она тянулась от лопатки вниз по левому боку, жгла и сильно болела, но это жжение ослабляло боль моей души.

Я дал слуге фельдшерскую иглу с шёлковой ниткой и показал как зашивать рану. Попросил его также промыть её крепким вином и приложить к ней плесень с паутиной, чтобы предотвратить горячку. И только после того как он меня перевязал и помог лечь в постель, я начал дрожать. Дрожал так, что тряслась кровать.

– Худой жёлтый пёсик, кем ты был?

Потом я просто лежал. А значит, я снова один. Я никого не молил о милости. Анна Нотарас сделала свой выбор. Кто я такой, чтобы осуждать её? Но в день моей смерти я усну в гиацинтовом запахе твоего лица. Этому помешать ты не сможешь.

23 февраля 1453.

Во время ночного шторма из порта сбежало много судов: большое судно венецианина Пьера Давенцо и шесть критских судов с грузом. Значит, не помогли клятвы, целования креста, угрозы штрафов. Капитаны спасли тысячу двести ящиков с содой, медью, воском, маслами и кореньями для Венеции и критских судовладельцев.

Кроме того, они спасли сотни богатых беженцев, которые заплатили столько, сколько от них потребовали. Говорят, этот побег уже много дней был в порту общественной тайной. Турки в Галлиполи ни разу не выстрелили в эти суда и не атаковали их военными галерами. Значит, и это было оговорено заранее через нейтральных агентов из Пера. Впрочем, зачем султану эти несколько ящиков меди и кореньев, если таким образом он может уменьшить количество судов, находящихся в распоряжении кесаря и ослабить оборону порта?

А значит, мегадукс, командующий флотом, знал о побеге и сам на этих судах отправил дочь в безопасное место. Но ведь и дамы из семьи кесаря тоже покинули город. И никто не знает когда.

От оставшихся кораблей кесарь потребовал новой присяги и новых обещаний не выходить из порта без его разрешения. Что он ещё может сделать? Но венециане отказались выгружать свой ценный груз. А это был единственный способ удержать их в порту.

1 марта 1453.

Я не выходил из дома и меня пришёл навестить сам Джустиниани. Мои раны ещё меня беспокоят, лицо горит, будто опалено пламенем. Я ощущаю жар.

Когда