Язык цветов - Ванесса Диффенбах

– Потом посмотришь, – сказала я, подняла бумажку с пола и помахала у него перед носом. – Сейчас мне нужно найти это.

Грант взял бумажку, прочел название недостающего цветка и покачал головой:

– Сакура? Придется ждать до следующего апреля.

Я постучала по столу фотоаппаратом:

– Почти целый год? Я не могу так долго ждать.

Грант рассмеялся:

– А что ты от меня хочешь? Чтобы я пересадил сакуру в теплицу? Она и тогда не зацветет.

– И что делать? – спросила я.

Он задумался на минуту, понимая, что легко я не сдамся.

– Посмотри в моем учебнике по ботанике, – предложил он. Я сморщила нос и склонилась, точно хотела его поцеловать, но не сделала этого, а лишь потерлась носом о его щетинистую щеку и куснула его за ухо.

– Ну, пожалуйста!..

– Что – пожалуйста?

– Пожалуйста, придумай что-нибудь получше картинки из учебника.

Грант посмотрел в окно. Казалось, он мысленно сам с собой спорит. Можно было подумать, что у него в кармане как раз завалялся цветок поздней сакуры и он решает, можно ли мне верить и достойна ли я его получить. Наконец он кивнул.

– Хорошо, – сказал он, – иди за мной.

Он вышел на улицу. Я повесила камеру на шею и пошла за ним, ступая шаг в шаг. Мы пересекли усыпанный гравием двор и взошли на крыльцо большого дома. Достав из кармана ключ, Грант отпер дверь черного хода. Мы очутились в прачечной, где на сушилке под сквозняком колыхалась светло-розовая женская блузка, и прошли в кухню. Шторы были задернуты, а столы и полки покрылись пылью и потемнели. Все бытовые приборы были выключены из розеток, а не издающий ни единого звука холодильник действовал на нервы.

Распахнутая дверь вела из кухни в гостиную. Обеденный стол был сдвинут в угол, а посреди комнаты на деревянном полу лежал спальный мешок. Я узнала кофту с капюшоном, рядом с которой валялись скомканные носки.

– Это когда ты выгнала меня из собственного дома, – с улыбкой проговорил Грант, указывая на кучу на полу.

– Разве у тебя нет своей комнаты?

Грант кивнул.

– Но я в ней уже лет десять не спал, – ответил он. – Вообще-то, я поднимался наверх только один раз после смерти матери.

Слева высилась массивная лестница с широкими деревянными перилами, закругляющимися к середине комнаты. Грант направился туда.

– Пойдем, – сказал он. – Хочу показать тебе кое-что.

Добравшись до верхней ступени, мы оказались в длинном коридоре, по обе стороны которого были закрытые двери. В глубине виднелись пять ступеней, ведущих наверх. Поднявшись, мы нырнули в низкий дверной проем.

В маленькой мансарде воздух нагревался сильнее, чем в остальном доме. Пахло пылью и сухой краской. Еще даже не увидев заколоченное окно, я поняла, что мы в комнате Кэтрин. Когда глаза привыкли к свету, я оглядела стены, обитые деревянными панелями, длинный чертежный стол и полки, уставленные принадлежностями для рисования. На верхней стояли полупустые стеклянные банки с фиолетовой краской, а окаменелые кисти лежали в застывших лужах лавандового и сине-фиолетового. По периметру комнаты была натянута веревка, на которой висели рисунки, пришпиленные деревянными прищепками: крупные, детально прорисованные графитом и углем изображения цветов.

– Мать была художницей, – сказал Грант и обвел рукой комнату. – Каждый день она сидела здесь часами. И сколько себя помню, рисовала только цветы: редкие, тропические, цветущие всего пару дней в году, или хрупкие. И страшно боялась, что не найдется цветка, чтобы выразить то, что она чувствует в ту или иную минуту.

Он подвел меня к картотеке из дуба в углу комнаты и выдвинул средний ящик, помеченный «Л – Т». В нем были папки с названиями растений, и в каждой – рисунок: петрушка, пассифлора, перечная мята, петуния, пион. Грант пролистал папки под буквой «Т» и нашел «тополь, белый». Достал папку и открыл: она была пуста. Этот рисунок лежал в голубой комнате, по-прежнему перевязанный шелковой лентой с расплывчатой чернильной надписью, знаменовавшей день и время нашей первой встречи.

Грант еще раз просмотрел картотеку и достал рисунок сакуры. Положив его на чертежный стол, он вышел.

Я села, любуясь этим произведением искусства. Линии были решительны и точны; тени прорисованы глубоко, в сложных подробностях. Цветок занимал весь лист и был так прекрасен, что у меня потемнело в глазах. Я закусила губу.

Вернулся Грант и стал следить за выражением моего лица, пока я разглядывала рисунок.

– А значение? – спросил он.

– Образованность, – ответила я.

Он покачал головой:

– Преходящая природа вещей. Красота и недолговечность жизни.

И на этот раз я не стала спорить. Он был прав.

Грант взял молоток и отодрал приколоченную к раме доску. Сквозь разбитое окно в комнату хлынул свет, как луч прожектора. Грант положил рисунок в прямоугольник света и сел на край стола.

– Снимай, – сказал он, дотронувшись до камеры и до моей груди под ней.

Под его пристальным взглядом я достала камеру из футляра и склонилась над рисунком. Я сфотографировала его со всех углов: стоя на полу, на стуле, у окна, загородив собой резкий свет. Я настраивала выдержку и резкость. Грант не отрывал глаз от моих пальцев, лица, стоп, когда я взгромоздилась на стол и села на корточки. Я отсняла всю пленку и зарядила вторую, а потом и третью, и все это время Грант не переставал разглядывать меня. От этого взгляда у меня кожа натягивалась, точно все мое тело тянулось к нему без позволения мозга.

Закончив, я положила рисунок на место. Завтра отдам проявить пленку, и справочник будет готов. Я навела объектив на Гранта, который сидел на столе неподвижно, и изучила его в видоискатель. Солнце освещало его профиль. Я сделала несколько кругов вокруг стола, снимая его в тени и при полном свете. Камера щелкала вокруг него, от макушки головы по линии роста волос к воротнику рубашки. Я закатала ему рукава и сфотографировала его руки, жесткую выступающую мышцу на запястье, большие пальцы и землю под ногтями. Сняв с него ботинки, сфотографировала стопы. Когда пленка кончилась, я сняла фотоаппарат.

Потом расстегнула блузку и сняла ее тоже.

Мурашки исчезли у меня, но появились у Гранта. Я залезла на стол.

Грант сел на пятки и повернулся ко мне лицом. Опустив руки мне на живот, он замер. Я глубоко дышала животом, и его вытянутые пальцы поднимались и опускались. Мои же вцепились в край стола и побелели.

Он скользнул руками мне за спину и аккуратно расстегнул лифчик, сначала один крючок, потом другой. Отклеив мои пальцы от края стола, он спустил с моего плеча одну бретельку, а потом другую. Я снова потянулась к краю стола и схватилась за него, как утопающий, который пытается удержать равновесие в раскачивающейся лодке.

– Ты уверена? – спросил Грант.

Я кивнула.

Он уложил меня на стол; голова уперлась в твердое дерево, и он подложил под нее ладонь. Сняв с меня оставшуюся одежду, разделся сам. Лег рядом и стал целовать мое лицо. Я повернула голову к окну, боясь, что его нагота меня отпугнет. Прежде я видела голой лишь мамашу Марту, и ее мокрая обвислая плоть потом месяцами стояла у меня перед глазами.

Пальцы Гранта умело изучали мое тело. Он был со мной осторожен, словно я была хрупким деревцем, а я пыталась сосредоточиться на его касаниях, на том, как кожа под его пальцами становилась теплее, как сплетались наши тела. Он хотел меня, и я знала, что он ждал этого момента давно. Но прямо под окном был розарий, и, хотя мое тело отвечало ему, мысли в это время находились там, в тридцати футах, среди цветов. Грант лег на меня. Розы были в цвету, тяжелые бутоны распускались. Я принялась считать кусты и распределять их по категориям, начав с красных и двигаясь дальше по рядам: шестнадцать, от светло-красных до темно-алых. Губы Гранта, влажные и раскрытые, оказались у моего уха. Розовых роз я насчитала двадцать две, если не относить розово-оранжевые в отдельную категорию. Грант убыстрил темп, наслаждение оказалось сильнее осторожности, и я от боли зажмурилась. Под закрытыми веками замаячили белые розы, число которых мне было пока неизвестно. Я затаила дыхание и не дышала, пока Грант не скатился с меня и не лег рядом.

Я повернулась к окну, и Грант прижался ко мне со спины. Позвоночником я чувствовала биение его сердца. Я сосчитала белые розы, яркие в свете закатного солнца; их было тридцать семь, больше, чем любого другого цвета.

Я сделала глубокий вдох, и легкие наполнились разочарованием.

16

Три дня мы оставляли Кэтрин отчаянные послания: заостренные листья алоэ – печаль, – приклеенные скотчем к окну ее кухни, как живая изгородь; кроваво-красные анютины глазки – думай обо мне – в стеклянной баночке на крыльце; веточки кипариса – траур, – вплетенные в металлические прутья кованых ворот.

Но Кэтрин не подавала виду, что вообще получала их, и ничего не присылала взамен.

17

Моя одежда перекочевала к Гранту в багажник машины. Вслед за ней переехала обувь, коричневое одеяло и, наконец, голубая коробка. Больше у меня ничего не было. Я по-прежнему вносила арендную плату за комнату первого числа каждого месяца и периодически приходила вздремнуть посреди дня на белом меховом ковре после работы, но по мере того, как лето близилось к середине, наведывалась в голубую комнату все реже.