Нариманов - Илья Дубинский-Мухадзе

Потрясенный чабан опускается на колени, целует землю. Гюльбадам приходит в себя, молла приказывает ей: «Поклянись Кораном, что будешь хранить тайну до самой смерти! Я сказал чабану, что это место Пир…»

На следующий день Джафаркули оповещает правоверных о ниспослании им святого места. Дальнейшее попечение о Пире он берет на себя, за все — приношения верующих. В разгар эпидемии холеры болезнь не пощадила и моллу. Его маленький сын много слышал от отца о чудесах Пира, и он принес больному землю Пира, смешав ее с водой. Молла отказался пить это лекарство. «Отец посмотрел на сына и отвернулся. Джафаркули было не до шуток. Он умирал… Язык почти не слушался его, а тут еще сын с дурацкой землей. Хотелось сказать мальчику: «Зови скорее врача… врача… От земли какой толк…»

Джафаркули похоронили под ореховым деревом. Его жена и сын заботятся ныне о святом месте. Посильную лепту в утверждении славы Пира вносит и молла соседней деревни.

Среди тех, кто робко уповает на великодушие божества, муж до сих пор остающейся в тени Гюльбадам. Пятидесятилетний «мешади[43] Аллахверан ничего не знал, кроме страха. Он боялся солдата, городового… Он боялся законов, созданных человеком. Он боялся законов, посланных аллахом». Трепещет он и перед могуществом Пира. Задабривает приношениями, на свой счет обносит святое место новой высокой стеной.

Как-то Аллахверан увидел сон: они с женой оставили за стеной Пира своего немого уродца-сына. Стена рухнула, и мальчик сам прибежал домой — он выздоровел. Откладывать, конечно, нельзя! Тем более не стоит слушать, что говорит женщина о каком-то приехавшем в город враче…

Семья отправилась к Пиру. «Паломников собралось уже много… Хромые, калеки, слепые ползли к ореховому дереву со словами: «О люди, дайте нам приблизиться к Пиру».

Мешади Аллахверан объявил о своем намерении оставить сына в Пире до утра следующего дня. Эта весть еще больше воодушевила присутствующих. «Слава тебе, аллах!» — слышалось со всех сторон.

Внезапно сверкнула молния, загремел гром… Подойдя к жене, мешади Аллахверан взял из ее рук ребенка. Гюльбадам отдала Джаби, не проронив ни слова. И в этот момент Джаби как-то по-особенному взглянул на нее.

Во взгляде ребенка была какая-то тайна, какая-то непонятная магическая сила… Гюльбадам, со вчерашнего дня проявлявшая несвойственную ей покорность, превратилась в разъяренную львицу. Ее глаза блестели, тело била крупная дрожь.

— Я не жду спасения моему ребенку, — громко произнесла она, — от места, которое ненавижу.

Все остолбенели.

— Отрекись от своих слов! — раздались возгласы. — О аллах, пощади нас! Эта женщина сошла с ума!

— Нет, я не сошла с ума. Зато все вы по моей вине стали сумасшедшими…»

Гюльбадам решается, рассказывает людям историю святого места.

Последние минуты. Нету больше Пира моллы Джафаркули. Под раскидистыми ветвями орехового дерева — святое место Женщины. Матери по имени Гюльбадам. В тишине ее крик: «Отдайте моего ребенка!»

От глубины веков азербайджанская литература не знала такой женщины. Никто до Нариманова не пытался создать образ прозревшей, распрямившейся мусульманки, Перечеркнувшей перед толпой паломников-фанатиков свою клятву Кораном. Поступок, за который в умах правоверных ни прощения, ни пощады быть не может. Позже появятся Гюльбахар, Париджахан, Севиль, Алмас, также отвергающие догмы ислама, чадру, бесправие. Но это потом. Годы спустя. А сейчас, в девятьсот шестнадцатом, есть только Гюльбадам неукротимого Нариманова.

Редкая неделя обходится без того, чтобы на Кубинке, 13, в губернском жандармском управлении знатоки в голубых мундирах не укладывали в досье доктора Нариман-бека Нариманова новые сведения. Характера неблагоприятного. В разных городах Кавказского наместничества в театрах с шумным успехом проходят представления его пьесы «Бахадур и Сона». На протяжении всего спектакля герои рассуждают о пользе мирных отношений между национальностями, о свободном устройстве жизни, о любви мусульманина и армянки, якобы погубленной некими злыми силами. Угадывается даже не очень завуалированный расчет автора: заставить людей восстать против законов, по которым живет общество, засыпать то, что прозрачно названо «пропастью».

Другая пьеса. Название чего стоит — «Казнь»! На титуле обозначено: «Перевод Н. Нариманова с 4-го издания сочинений артиста императорских театров Ге». Ну, ну… Некое лицо произносит: «Все мы присутствуем при отвратительной казни, где убивают, хоронят самое святое — живую человеческую душу…» Единственного сострадательного молодого человека его власть имущие родственники упекают в сумасшедший дом ради того, чтобы завладеть миллионным наследством. Место действия — неуказанный город. Фамилии действующих лиц — русские. Один тип — не то француз, не то испанец. Пустое, не поможет. Публика поймет, что ей на осмеяние выставлены картинки из жизни бакинских промышленников, уездных ханов. Станут называть подлинные имена столпов общества. Всплывут с трудом приглушенные скандалы… Доктор тонко рассчитал.

Нариманов находится в гуще бакинской жизни. Он все замечает, ничего не упустит. Уже вмешался, выступил в пользу сочинителя пьесы «Мертвецы» Мамедкулизаде, издателя тифлисского журнала-пересмешника «Молла Насреддин». Благонамеренная часть мусульман — нефтепромышленники, владельцы пароходов, подрядчики военного ведомства, духовенство — требует лицедейство запретить, автора привлечь за богохульство и поношение господних слуг. Ведь во всеуслышание заявляет Мамедкулизаде, имея в виду главного героя своей пьесы Шейха Насруллу: «В Европе лица, ведущие разгульный образ жизни, получают в обществе клеймо «развратника», а у нас, т. е. среди отсталых фанатичных людей, они именуются «шейхами». Наши шейхи, не довольствуясь, так сказать, домашней женой, заводят еще нескольких в каждой деревне. Они «кандидаты в рай»… Непременным условием паломничества в Хорасан — вступление в «сийге» — временный, на срок брак, скрепленный шариатом».

Что же угодно по поводу пьесы напечатать доктору? Вот дословный перевод его заявления в газете «Ачыг сёз» за номером 173: «Драма «Мертвецы», написанная с исключительно большим мастерством, содержание которой взято из жизни и идея революционна, сыграет огромную роль в жизни мусульман. Она очистит мозги от ржавчины, воскресит усопшие души».

Вслед за тем Нариманов обращается к бакинскому градоначальнику, к полковнику Мартынову с просьбой разрешить издание под его собственной редакцией журнала «Фикир». В переводе «Мысль». Сразу возникает недоумение: «Какая мысль, чья? Для какой такой надобности?»

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});