Охота на зайца. Комедия неудачников - Тонино Бенаквиста

Ни в коем случае.

Я наверняка что–нибудь придумаю. Он знает, что я знаю. Брякает туалетная защелка, и я устремляюсь наружу. Боюсь только, чтобы лицо меня не выдало.

— Э, доктор, я не говорю слишком громко, чтобы… вы же понимаете… Загляните в мое купе, я должен вам кое–что сказать по поводу…

Он ничего не подозревает и проходит первым. Едва увидев его спину, я задираю свое колено как можно выше и, распрямив ногу, толкаю его в поясницу. Он налетает лбом на стекло с размаху, я захлопываю дверь за собой и бросаюсь на него всем своим весом, молотя кулаками по морде. Я вкладываю в удары все силы, он брыкается подо мной, я колочу его, как только могу, все время в одно и то же место, по левой стороне лица. Он не издает ни звука, слышен только глухой стук моих кулаков по его черепу. Его руки ускользают от меня.

Меня катапультирует, и я оказываюсь на полу.

Я даже не успел встать, лишь чуть приподнял голову, как ствол уперся мне между глаз.

— Оставайтесь на полу.

Я слышу вдалеке сирену поезда, который встретится с нами через несколько секунд. Своей свободной рукой он ощупывает себе левую скулу.

— Вам надо было послушать меня. Всего один успокаивающий укол, на тот случай, если он вдруг заупрямится. На выходе с вокзала ждет машина «скорой помощи». Нам вовсе ни к чему оставлять после себя труп. Ни ваш, ни его. Во что вы вмешиваетесь?

Уже в третий раз слышу я этот вопрос.

— И вы сможете насильно удержать его в Швейцарии?

Без ответа.

На какой–то миг я подумал, что сам виноват. Все моя злополучная привычка задействовать медиков в своем вагоне.

— Вы действительно врач или убийца?

Смех. Почти искренний.

— Твердят ведь постоянно, что крайности сходятся… Я действительно врач. Брандебургу как раз понадобился специалист, чтобы наложить руку на Латура, его держиморды вчера ничего толком не сделали. Отчасти из–за вас, как мне сказали. К тому же Латуром только врач может заниматься. И вмешаться, если потребуется. Вы сами действовали довольно умело, как мне показалось, но что бы вы стали делать, случись у него обморок или кровотечение, как могли бы оказать ему медицинскую помощь? О его здоровье мы заботимся гораздо больше, чем вы. Тут он прав.

— Эти боли в животе, что это?

— То, что я сказал, наверняка из–за пилюль. А насчет кровотечения из носа не думаю, чтобы было что–то серьезное. Чуть больше разволновался по мере приближения к Лозанне. Или к Парижу, кто знает.

Его скула потихоньку начинает отливать фиолетовым. Он садится в мое кресло, повернувшись на три четверти, ни на секунду не переставая держать меня на прицеле. Кончиками пальцев оглаживает себе щеку.

— Скула уже изменила цвет? Вы не пожалели сил…

— А этим вы тоже пользуетесь как врач? — спросил я, показывая на оружие.

— Я очень хорошо умею с ним обращаться, но свою жизнь рассказывать вам не собираюсь.

Какая–то напряженность сквозит в его взгляде.

— Возвращаемся, эту штуку я держу в кармане, палец на спуске, — говорит он с оружием в руке. — Что бы ни случилось до Лозанны, вы неизменно улыбаетесь и по возможности не выходите из купе.

— А если контролеры?

— Ну… тогда выйдете, конечно. Я останусь с Латуром. Иными словами, мы с ним двое пассажиров, которым вы симпатизируете. С вами ведь такое случается?

— Редко.

— В Лозанне мы берем больного на себя, и вы больше ничем не занимаетесь. Это цена вашей шкуры.

Он делает мне знак выходить. Жан–Шарль ничего не понимает. В нескольких словах я объясняю ему ситуацию, но легкая лиловость на лице врача — гораздо лучший аргумент. Мало–помалу он понимает новый расклад. Странно, столбняка с ним при этом не случилось, как можно было бы предположить.

— И вы сами привели его ко мне?

Я ничего не отвечаю. Просто так.

— А вы там, вы же врач, неужели вы могли бы выстрелить в человека?

Тот тоже ничего не отвечает.

— У доктора осталось лишь самое смутное воспоминание о клятве Гиппократа, да?

Никакого ответа. Если Жан–Шарль что–то затевает, ему лучше поторопиться, сейчас 2.00, в Лозанну мы прибываем через двадцать минут. Лично у меня нет никакого желания корчить из себя героя и устраивать какую–нибудь глупую выходку, которая может обойтись мне очень дорого. Во имя чего и какой ценой? Я сделал все, что мог, мне не в чем себя упрекнуть, я до конца исчерпал свои возможности. Против пушки я ничего не могу поделать.

Кто–то тихонько стучит в стекло из коридора. Лекарь спокойно, без паники встает, Жан–Шарль вздрагивает.

— Откройте, посмотрите, кто там, но не выходите, если это не контролеры.

Медленно, не делая резких движений, я приоткрываю дверь.

— Так вот где вы прячетесь!

Я получаю легкий удар в лодыжку — это лекарь хочет взглянуть, кто стучал. Я приоткрываю дверь чуть больше, и он обнаруживает улыбающееся, усыпанное веснушками лицо. Лучше бы ей уйти — быстро, как можно быстрее.

— Вы тут салон устроили? — говорит она игриво. — У меня в купе так храпят, что никак не заснуть. Впрочем, спать мне совершенно не хочется!

— Говорите чуть потише, — откликаюсь я, — не все ведь в вашем положении.

Сваливай… Да сваливай же ты!

— Я не могу даже ночник зажечь, чтобы почитать немного. Можно мне войти?

— Барышня, мне надо поговорить с…

Лекарь даже фразу свою не успел закончить, как она сама себя пригласила; веселая, настырная, она входит в купе, слегка меня отодвинув. Бросает: «Добрый вечер» — и пожимает руку Жан–Шарлю, затем, протянув ладонь, поворачивается к лекарю:

— Добрый вечер…

Маленький секундный пробел. Короткое мгновение, когда никто никуда не двигался. Я ждал, что руки их вот–вот соприкоснутся, но они все медлили, и я не понимал почему. Я даже сказал себе, что, может, надо бы что–нибудь сделать, но не посмел.

Загипнотизированный, с пустотой в мозгах, я увидел, как девица схватила голову лекаря и ударила ею о свое колено.

Тот свалился на пол. Жан–Шарль вскрикнул. Из–за пояса джинсов она вытащила пистолет, и врач почувствовал его прижатым к своей шее. Она рявкнула приказ, вытащила у него пушку из кармана и протянула мне. Все это за две секунды.

— Вы. Спрячьте это куда–нибудь.

Взяв эту штуковину в руки, я стою как болван.

— Да пошевеливайтесь же! Сделайте хотя бы то, что вам говорят!

Подчиняюсь. Не возражая, не понимая. Прежде чем выйти, я рассеянно выглянул в коридор, затем спрятал эту штуку в своем купе под креслом. Почему туда? Туда или в какое другое место — какая разница… Лишь бы на виду не валялась.

Из своей сумочки она достает две пары наручников, будто это дамские украшения. Жан–Шарль берет одну пару и пристально разглядывает, будто ювелир. Другую пару она протягивает мне:

— Пристегните его к чему–нибудь, только не к воздуху. Так, чтобы он смог сидеть.

На моих часах 2.07. Никто не осмеливается произнести ни слова, даже она. Врач медленно двигает челюстями. Мне бы такой удар все зубы переломал. Из–за судорожной боли во внутренностях не могу ни говорить, ни спрашивать. Отныне все происходит без моего участия, и я испытываю почти успокоение при мысли, что кто–то другой взял на себя ответственность.

— Как вы себя чувствуете? — спрашивает она у Жан–Шарля, не сводя с лекаря глаз.

— Не знаю… я… кто вы?

— Брандебург будет в Лозанне? — спрашивает она у лекаря. Тот не отвечает. — Вы, проводник, принесите мне его паспорт.

***

Она быстро его перелистывает.

— Вы не постоянно работаете на него. Вашего имени нет ни в одной картотеке, ваше лицо тоже мне ни о чем не говорит.

— Да кто вы такая, черт подери! — нервничает Жан–Шарль.

— Я скорей на вашей стороне, вам этого достаточно? Я тут пытаюсь расхлебать ваши глупости, уж простите за выражение. Броситься в пасть к Брандебургу… Вы бы хоть справки навели о том, чем этот господин занимается. Вы ведь продали свою шкуру всего лишь посреднику и при этом еще надеялись на что–то хорошее?

— Посредник…

Врач не говорит ни слова и смотрит в окно.

— Да, посредник. Брокер, если предпочитаете.

— Только и всего?..

— Как же, еще торговец кровью. Спросите у господина, что напротив вас, он вам сообщит все подробности по поводу Брандебурга и его треста.

Но врач замкнулся в молчании, откуда его ничем не выманить. Мы хором просим девицу продолжать.

— Посредник живет за счет торговли кровью, сначала он высасывает ее из третьего мира, из всей Южной Америки, а потом крупными партиями продает в богатые страны, или туда, где воюют, или предприятиям фармацевтической промышленности. Красный Крест не всегда справляется, а крови вечно не хватает. Все идет в дело: замороженная кровь, подвергнутая сублимационной сушке, иногда со сроком больше чем двухлетней давности. Сто раз мы пытались поймать за руку его и нескольких других, но в своих сделках он никогда лично не участвует, поэтому всегда выходил сухим из воды. Именно он превратил Швейцарию в международный центр подпольной торговли кровью. Этот господин напротив наверняка в курсе.