Засланный казачок - Сергей Соболев

Ага, вот, кажется, и его напарник подтянулся.

Действительно, спустя несколько секунд вспыхнул еще один источник света, даже более яркий, пожалуй, чем свет фонаря.

«Видеокамеру притащили, сволочи, — догадалась она. — Собираются, наверное, еще один видеоролик отснять, который мог бы служить доказательством тому, что я, с одной стороны, по-прежнему целиком в их власти, а во-вторых, что я пока жива…»

— Скажи, что тебе здесь плохо, — подал реплику «оператор». — Скажи, что ты хочешь домой, в Москву, к маме, папе и своим друзьям… Попроси отца и брата быстрей решать вопросы с выкупом! Ну! Давай, падаль, говори, что тебе велено!..

Юля, приняв сидячее положение, попыталась прикрыть лицо руками: после кромешной темноты глазам ее было больно, и еще она не хотела, чтобы камера снимала лицо.

К ней шагнула темная тень; что-то просвистело, и ее левое плечо обожгла резкая боль.

— Опусти руки! — скомандовал грубый голос. — Вот так…

Она вся сжалась в комок, предположив, что они сейчас будут ее бить, но все же решила ни за что не произносить тех слов, которых они от нее добиваются.

— Я ничего не буду говорить! — выкрикнула она. — Лучше убейте меня! За что… за что… за что вы со мной так поступаете?!

На глаза тут же навернулись слезы, хотя и яркий свет, наверное, отчасти был тому виною. Ее всю колотила мелкая дрожь, но Юля упрямо сжимала губы, решив про себя, что она более не произнесет ни единого слова — во всяком случае, пока они снимают ее на камеру, — а там будь что будет.

— Годится! — сказал оператор, выключив подсветку. — Про выкуп ты, падаль, не сказала, но мы напомним… Завтра твои уже будут смотреть этот ролик.

— Если не будут соглашаться с нашими условиями, — сказал грубый голос, — будем тебя сначала больно бить, а потом… Потом будем р-резать на куски!

Примерно через полчаса после того, как удалились эти двое с видеокамерой, явился старик, который здесь, по-видимому, выполнял функции и одного из тюремщиков, и обслуги, призванной через определенные промежутки времени выносить парашу и снабжать узницу пищей и питьевой водой.

— Скажите, какой сегодня день? — поинтересовалась Юля, уворачиваясь от полоснувшего по глазам луча фонаря. — И что на улице, день или ночь?

Старик, убедившись, что парашу на этот раз можно не выносить, что-то сказал ворчливо… Юле послышалось, что он сказал: «Неко не супранту… [20]»

— Что? — звякнув цепочкой, Юля попыталась посмотреть на него, стараясь ладошкой прикрыться от света. — Что вы только что сказали?

— Неко ! [21] — проскрипел старик, унося из камеры две алюминиевые миски, одну с жареной рыбой, к которой пленница не притронулась, и другую с остатками хлеба (Юля, чтобы окончательно не лишиться физических сил, съела-таки два или три куска). — Неко! — повторил он, запирая камеру.

Юля потрогала пальцами рубец, вспухший на левом предплечье, — получила то ли плеткой, то ли хлыстом, но это не смертельно, — после чего погрузилась в раздумья (а что ей еще остается здесь делать?).

Действительно ли старик произнес эту фразу — «Неко не супранту…» — или ей только послышалось?

Ее, Юлию Поплавскую, в то время еще носившую фамилию отца, увезли из Вильнюса малым ребенком, еще до того, как она достигла возраста первоклашки. В семье, сколько она себя помнит, все говорили по-русски. Литовский она никогда не знала, но отличить его от других языков и наречий все же способна: в Вильнюсе, где у нее полно друзей и знакомых, она бывала не раз и не два… Впрочем, несколько слов она все же знала, они запомнились как-то сами по себе: «лаба дена», например, или «висо гяро »[22]. И даже одну довольно длинную фразу заучила, которой она всегда старалась предварить свое знакомство с исконными литовцами: «АТСИПРАШАУ, АШ НЕКО НЕ СУПРАНТУ ЛЕТУВИШКАЙ, ПРАШОМ КАЛЬБЕТИ РУСИШКАЙ… »[23]

Так что получается… старик этот — литовец? Или у нее что-то со слухом и ей уже чудятся звуки чужой речи?..

Вопреки всем ее расчетам, уже спустя минут пять старик вернулся обратно, причем пришел, кажется, один, без кого-либо из той опасной парочки, что снимали ее недавно на видео.

Дед, не забыв сначала тщательно просветить лучом фонаря все закутки помещения, как будто здесь еще кто-то мог объявиться за недолгое время его отсутствия, внес в камеру две миски. От одной шел духовитый запах только что сваренной в мундире картошки (у Юли сразу же потекли слюньки; она ранее и представить себе не могла, что столь незатейливое блюдо может пахнуть так аппетитно). В другой миске был нарезанный ломтями белый пшеничный хлеб, а также луковица и немного соли.

Хотя Юле очень хотелось есть, она все же решила проверить свою догадку. Тем более что дед мог уйти в любую секунду, заперев ее на ключ, и вернуться сюда не ранее, чем через десять или двенадцать часов.

— Лаба дена, — сказала Юля, всматриваясь в темный, чуть сутуловатый силуэт у двери. — Атсипрашау… гм… Я родилась в Литве, в Вильнюсе… Когда мои родители переехали… в Россию… я была еще совсем маленькой, поэтому знаю на литовском всего несколько слов… Вы — литовец? А как вас зовут?

Вместо ответа старик перебросил ей какой-то сверток, после чего вновь запер дверь камеры на ключ.

Обнаружив, что ей наконец вернули ее рюкзачок, Юля обрадовалась, как ребенок.

Кроме зеркальца и маникюрного наборчика, все было на месте. Первым делом она извлекла оттуда на ощупь тюбик с гигиенической помадой. Выкрутила и постаралась обработать свои рубцы и ссадины на запястьях, оставленные ручным браслетом: это, конечно, не антисептик и не заживляющая мазь, но все же лучше, чем ничего. Разорвав пакет с гигиеническими салфетками, просунула их между стальным браслетом и нежной кожей запястья, и без того уже травмированной. Собираясь в этот злополучный поход, она захватила с собой чистую льняную салфетку, которую сейчас можно будет использовать в качестве полотенца для лица. Здесь у нее, правда, есть какая-то тряпица, но ею можно лишь вытирать руки, потому что «полотенце», которым здесь снабдил ее старик, годится разве что на ветошь.

По этой же причине — типа, в небольшой поход собралась… дура! — в рюкзаке обнаружились маленький тюбик «Колгейта», зубная щетка в футлярчике и даже пара нижнего белья, почти невесомого, упакованного в маленький целлофановый пакетик.

Первым делом она умылась и — о, как давно ей этого хотелось — почистила зубы. Хотела вымыться вся и сменить белье, но неожиданно выпавшая ей арестантская доля уже сейчас научила ее быть предприимчивой — на свой лад, конечно — и экономной. Воды в ведре осталось совсем немного, две или три кружки, этого количества для водных процедур, не говоря уже о постирушках, совершенно недостаточно. Она подумала, что в следующий раз, когда сюда заявится дед, она попросит его — или же как-то жестами объяснит, если он и в правду глухой, — чтобы он принес хотя бы полное ведро воды, потому что ей крайне необходимо помыться.

Усевшись обратно на топчан, Юля вновь в темноте принялась на ощупь проверять содержимое своего рюкзака. «Дура, — подумала она, — могла бы с собой не только упаковку мятных леденцов прихватить, но и пару плиток шоколада… сейчас бы очень и очень пригодился». Пальцы нащупали сложенные пополам и уложенные на самое дно листы писчей бумаги: это были отксеренные копии записей на идиш, которые она сняла в областном архиве всего за несколько часов до случившегося с ней несчастья. Надо же… Оказывается, она забыла вечером вытащить из рюкзачка эти бумаги и оставить их в гостинице… поэтому они оказались сейчас здесь, с нею.

Когда она открыла боковой кармашек своего рюкзачка, купленного ею когда-то в бутике «Lancel», ее ожидал настоящий сюрприз: ее пальцы вначале нащупали стеариновую свечу, а затем и спичечный коробок…

Юлия Поплавская блаженствовала.

Блаженство ее, конечно, было относительным и целиком связанным с тем, что теперь она могла затеплить свечу… и да будет свет!

Но она пока не торопилась это сделать. Во-первых, картошку можно очистить и съесть в темноте (так она и поступила). А во-вторых, и это главное, свеча у нее только одна, и поскольку неизвестно, как все будет складываться дальше, даже такой вот слабенький источник света следует бережно экономить.

Экономно сполоснув руки после своей немудреной трапезы, Юля вытерла их ветошкой, после чего наконец решила все ж таки зажечь свечу.

Она освободила от остатков пищи одну из алюминиевых мисок, затем, затеплив свечу, наклонила ее, проронила пару капель на днище перевернутой посудины и тут же, пока воск не остыл, закрепила свечу.

Вот такой у нее получился светильник на подставке…

Юля, посидев несколько минут при горящей свечке, хотела уж было ее затушить, как вдруг вспомнила о тех отксеренных ею записях, которые она нечаянно захватила с собой в это треклятое путешествие.