Бумажный домик - Франсуаза Малле-Жорис

Я помню, с чем пожаловал ко мне этот господин, и подобное заявление меня настораживает. Я уже начинаю подумывать, не ослышалась ли я и не идет ли речь о протеже мужского рода.

— И я говорю об этом! Пишу об этом! Я один из ваших самых рьяных почитателей. В моей следующей статье о вас — целая страница — шесть колонок, я защищаю вас, полемизируя с теми, кто ставит Франсуазу Саган выше как стилиста, хотя все согласны, что ей не хватает вашего воображения. Ах, я их разделал в пух и прах, вы увидите!

— Очень мило с вашей стороны, — говорю я на одном дыхании, потрясенная тем, что оказываюсь в долгу у человека, у которого никогда ничего не просила.

— Будьте спокойны, — продолжает политикан, — у вас есть свои приверженцы, к которым я причисляю и себя. Маленькая фаланга преданных друзей может иногда поддержать писателя лучше, чем…

В ту самую минуту, когда я уже готова сказать этому «преданному другу» какую-нибудь грубость, мой взгляд случайно падает на его ботинки (изношенные, но старательно начищенные до блеска), а потом скользит по темно-синим брюкам — они блестят на складке, которую, должно быть, он заглаживает сам. Кокетливо зауженный пиджак и галстук в виде шнурка от ботинок предстают передо мной уже в другом свете. Как видно, на антиквариате сейчас не очень-то разживешься. Я даю себе слово есть поменьше. И вот наконец к нам присоединяется Доминика. Я представляла ее себе совершенно другой. Хрупкая девушка, бледная, с огромными глазами-незабудками, которые напоминают мне Лиллиан Гиш из «Сломанной лилии». Но когда эта лилия открывает рот, оттуда внезапно вырывается сочный голос парижского таксиста. И в самом деле две шкатулки с сюрпризом.

— Ну и как вы тут? Свиделись? — изрыгает Лилиан Гиш.

— Ну конечно, мы восстановили те связи, которые… те связи, которых… — жеманится антиквар, чья утонченность по контрасту заметна еще больше, — сними свою шляпку, дорогая, и дай нам еще несколько минуток, я тут расспрашивал нашего друга, мне нужно кое-что уточнить для «Ла газетт де Бирн-Личтли»…

— Это меня не касается. — Наша крошка явно взволнована, теребит свои букли кончиками пальцев. — Я ведь не литератор, котик мой, что бы ты там ни говорил…

Мне уже порядком надоели и Бирн-Личтли, и вся эта жалкая комедия. «Что вы думаете о положении женщин в настоящее время?», или: «Существует ли сейчас духовность?», или: «Нравятся ли вам романы Франсуазы Саган (или Симоны де Бовуар)?» и бог знает что еще о воспитании детей или о мессе на французском, о «новом романе» или о политической ангажированности, — все это давным-давно перестало меня забавлять. И даже раздражать. Я чувствую, что устала, отчаянно и бесконечно устала от этих вопросов, которые никому не нужны и никого не интересуют (даже моих почитателей из Бирн-Личтли) и на которые у меня вымогают ответ, любой, чтобы было что записать на пленку или тиснуть в газету, занять три минуты или три полосы в потоке шума или бумаги, который все равно будет низвергаться, раз столько людей этим кормится… Я отвечаю, отвечаю. Отвечаю даже серьезно, взвешивая слова, отвечаю кому-то, кого здесь нет, но кто понял бы меня, потому что он, слава богу, не такой зануда, чтобы принимать эти вещи всерьез.

И глаза Доминики, глаза несказанной и неправдоподобной голубизны, в поисках сравнений приходится извлекать из памяти забытые слова: барвинок, незабудка, водосбор, — останавливаются на неестественном, жеманном, жалком старике с восхищением и дочерней нежностью.

— Ну ты даешь, котик!

И тут сквозь лоснящийся пиджак, вульгарную речь, сквозь всю эту третьесортную комедию вдруг прорывается истина: эти люди любят друг друга, опираются друг на друга, необходимы друг другу.

А они, словно почувствовав эту искорку симпатии, вспыхнувшую во мне, рассказывают мне свою историю, банальную, трогательную, как старинный роман-фельетон. Она — дочь его консьержки. Отец-пьяница уходит из семьи. Она бросает учебу, поступает работать в парикмахерскую, заботится о матери-калеке, которая в конце концов умирает. Она остается одна на белом свете, и тут «старый друг» берет ее под свое крылышко, «руководит ее чтением» и наконец-то обретает семейный очаг, счастье, которое — увы! — до тех пор было ему неведомо, и утешение во всех своих невзгодах. Да-да, ведь из-за той «прискорбной истории с подделками» ему пришлось продать свой элегантный магазин в Пале-Рояле, и только после двух лет «испытаний» (эвфемизм, который я, кажется, понимаю) он вновь открыл теперь уже совсем скромную лавочку на улице Фобур-Пуассоньер. Но у него сохранились связи, старые друзья, для него это как бальзам.

— Да, — прерывает крошка, — как здорово, что вы согласились с ним встретиться. Он очень боялся, все твердил: «Теперь, когда она стала такой знаменитой, она может меня и не вспомнить…»

Меня захлестывает волна веселья; как только мне поведали о «прискорбной истории с подделками», моя симпатия усилилась. У меня явная слабость к мошенникам.

— И напрасно боялись! — говорю я, с удовольствием включаясь в игру. — Помните, как вы приходили к нам на Руайе-Коллар, Даниэль был тогда совсем маленький и всегда забирался к вам на колени.

Он кидает на меня жалобный, заговорщический, грустно-ироничный взгляд — подлинный шедевр. Я больше не жалею о потраченном времени. Раз уж я смогла доставить им обоим немножко удовольствия… Ему ведь так хотелось блеснуть, а она так чувствительна к той единственной роскоши, которую он может ей предложить, — знакомство с кем-то, чье имя появлялось в газете или лицо — в телевизоре.

Ее книга… Сборник стихов, к которым «старый друг», должно быть, приложил руку. Этот пресный высокопарный текст больше подходит к ее глазам, чем к тому, что она может изречь. Само собой разумеется, издать это невозможно.

Он:

— У меня есть кое-какие сбережения, уцелевшие после катастрофы. Как вы считаете, на средства автора?..

— Видите ли, на средства автора… Ну, в общем, я посмотрю, попробую…

Крошка загорается радостью и очень хорошеет. Ее напечатают! Благодаря ему! Они смотрят друг на друга, пожимают друг другу руки…

— Я был совершенно уверен… Я знаю, чего стоит Доминика… Ах! Она не из тех девушек… Бриллиант чистой воды, весенняя свежесть… Это будет так заметно на фоне современной литературы, цена которой…

Как нам необходимо верить в чистоту! Никакой иронии не чувствуется в этом голосе, который, сорвавшись от глупого волнения, становится вдруг просто старческим. И все же, могу поклясться, этот разодетый старик как раз из тех, кто по вечерам с притворным смирением слоняется возле издательств в Сен-Жермен-де-Пре…

— Я сделаю все, что смогу. Все, что смогу.

Ничего особенного мне делать не придется. Что можно сделать с этими перепевами Ламартина, которые могли бы (и меня заразило обилие сослагательного наклонения, она им так гордится, эта парикмахерша), которые могли бы принадлежать моей бабушке? Я сделаю кое-как поправки, постараюсь не допустить, чтобы они потратили слишком много денег… Только это я и смогу…

Возвращаясь после этого свидания, я упрекала себя в черствости. Почему я так долго упрямилась? Что во мне такого драгоценного, почему я должна беречь себя, как дефицитный товар, только для избранных, достойных? И на каком основании Котик со своей Антигоною не достойны встретиться со мной? Видно, во мне в который раз заговорила домохозяйка. Нечего беречь свое время, надо растрачивать себя. Если все это на вес золота, тем лучше для других. А если просто песок, тем лучше для меня, тогда я почти задаром создам себе иллюзию душевной широты.

Впрочем, история Котика — грустная история. Парикмахерша в туберкулезном санатории. Котик из-за очередной «прискорбной истории» с купленным в кредит и проданным за наличные телевизором вновь претерпевает «испытание» сроком на восемь месяцев. Маленькая книжечка стихов, вышедшая в издательстве «Скорпион», лежит передо мной. Кто-то говорит мне:

— Не понимаю, зачем ты хранишь такие глупости.

— В память об одном старинном друге.

Доминика. О! Котик — он всему меня научил, грамотно писать, политике… Мы ведь реалисты, верно, Котик?

Котик. Ты хочешь сказать «роялисты»?

Я. Четыре года назад я была в ужасной депрессии…

Друг-писатель. И что тебя поставило на ноги?

Я. Мне очень помогла «Книга счастья» Марсель Оклер.

Друг. О! Не произноси этого вслух, несчастная, ни в коем случае!

Он только что не оглядывается по сторонам в страхе, что где-нибудь рядом притаился литературный шпион и подслушал мое признание.

Друг. Ты что, не понимаешь, на тебя же сразу навесят ярлык. Писатель не имеет права говорить, что в голову придет.

Я. Очень жаль.

Телевидение

Мы сделали телепередачу о Жаклин. Тридцать лет, шестеро детей. Живет в довольно «симпатичном» стандартном доме посреди не столь симпатичного пустыря. Как она выкручивается? Передача для женщин. Вести ее должна тоже женщина — я. Я задаю вопросы. Мягко, с уважением. Жаклин этого заслуживает: такая хрупкая и храбрая, даже веселая, тянет, выкручивается, — все это слишком скромно для определения той гигантской работы, которую ей приходится выполнять в своей трехкомнатной квартире, где полы натерты до блеска, где все сверкает чистотой: и линолеум, и раковины, и дети.