Облачный полк - Веркин Эдуард

Кто-то кинул зажигалку. Она разбилась о край платформы и огонь стек вниз, и побежал между рельсами. Мертвецы ползли, стараясь найти удобное местечко для смерти, а один сидел, схватившись за живот. Я прицелился, Саныч схватил меня за бок, уронил, так что очередь я выпустил уже в небо.

Немцы продолжали стрелять, пули щелкали высоко над нашими головами, падали иголки, щепки и куски смолы, и вдруг земля провалилась подо мной, прямо под животом, сначала я подумал, что мне пузо оторвало, ухнул вниз, полетел в яму, а земля неожиданно тут же рванула обратно, выпрямилась, как резиновый мячик, продавленный пальцем. Она ударила по всему телу, в руки, в ноги, в затылок, но больше всего досталось зубам, рот наполнился осколками и тут же кровью, я стал выплевывать крошеные зубы, кровавые брызги плавили дырки в слежавшемся насте. Там, где лежал вагон, там больше ничего не было, только черные ямы, перекрученное железо, торчащее в разные стороны, дым и огонь, расползающийся по дереву, я подумал, что не зря мы тащили эту взрывчатку, совсем не зря. И что Глебов настоящий командир. Ковалец уронил эшелон, и он съехал ровно туда, где была заложена бомба, и все разнесло и перемололо.

Из разорванного паровоза била твердая струя пара, она расплавила снег, и я увидел желтую и зеленую траву, на границе снега и земли упрямо шевелился раненый немец.

Две платформы съехали вниз и танки лежали задрав гусеницы, и сейчас я подумал про черепах, а не про слонов, точно, черепахи, покрытые панцирями. Остальные платформы тоже сбились с рельс, но не опрокинулись, цистерны откатились метров на пятьдесят и разгорались, здесь было больше нечего делать, мертвецы стали мертвецами, я хотел сказать это Санычу, поглядел на него.

Его не было. Он исчез, и тут же появился вновь, возник, точно сменился кадр, кажется, его тоже задело ударной волной, вид он имел одуревший, Саныч сел, что-то мне сказал, что-то у него перегрелось… ППШ лежал стволом в снег.

Саныч схватил МП, дернул затвор, справа свистнули.

Он сунул мне автомат, и я обнаружил у него в руке уже бутылку с зажигалкой, он размахнулся и швырнул. И тут же полетели остальные бутылки.

Они хлопались о танки, об вагон, о рельсы, лопались, по железу разливался медленный оранжевый огонь, и тут же бутылки полетели снова. Броня загорелась, сначала нехотя, потом веселее, черным смрадом, он потянулся в нашу сторону, я закашлялся, Саныч отобрал автомат и стал стрелять.

На нас шел человек, то есть немец, в одних штанах и ботинках, никакой другой одежды, никакого оружия, он брел через снег и смотрел себе под ноги, и был уже почти рядом, метров пятнадцать, Саныч повернулся к нему.

Наверное, я оглох – МП прощебетал, брызнул гильзами немец покрылся красными кляксами, упал на спину, и стал дрыгать ногой, сам он уже умер, а нога не хотела, скреблась о жизнь, отталкивалась от земли.

Живые немцы убегали в лес, жаль, не всех достанем сегодня. Ничего, достанем завтра. А вообще долго, долго мы возимся, уже, наверное, заметили, пустили на подмогу бронепоезд, и карателей, и эсэсовцев с откормленными овчарками, пора уходить.

– Уходим! – заорал у меня над ухом Саныч. – Все!!!

Я оторвался от автомата, посмотрел на него. Весь в соплях, из носа, по подбородку, на щеках уже засыхали.

– Двенадцать с половиной минут, – сказал Саныч. – Быстро сегодня управились.

Глава 10

Глебов остановился и взмахнул рукой, и все остановились, привалились к деревьям и стали дышать, глубоко, с паром, но при этом тихо, без хрипа, как-то испуганно, точно мы совершили что-то очень плохое, и теперь нам за это стыдно. Мне представлялось, что мы ограбили магазин, и рожи у нас точно такие же, злые, отчаянные, я однажды был на суде, видел настоящую банду.

Со стороны железной дороги слышалась стрельба, в небо поднимался черный масляный дым, сквозь который запоздалыми криками о помощи взлетали красные ракеты.

И вдруг кто-то хихикнул. И остальные заржали, разом, громко, беззаботно, совсем по-довоенному.

Гоготали мужики, сморкаясь в кулак и стыдливо стряхивая в сторону сопли, брякая привешенными на шею автоматами, сразу раскрасневшись и сделавшись совсем нестрашными, и если бы не оружие их легко можно было бы признать за вальщиков из лесхоза.

Ковалец смеялся, вроде прилично, красивым голосом, каким смеются в кино, умудряясь при этом важно оправлять неожиданный заусенец на указательном пальце и поглядывать на остальных с новым превосходством. А потом не удержался и расхохотался уже по-настоящему, задиристо и беззаботно, отчего вдруг стало видно, что он тоже сопляк, двадцати ему явно нет, просто уж такой большой вымахал.

Щенников хохотал с присвистом, стряхивал щелчком слезы с паленных кончиков усов, моргал совсем по-мальчишески, щурился.

Кулаков обнимал винтовку, прилип бородатой щекой к стволу, порыкивал, как дизельный мотор.

Саныч хохотал, конечно же, громче и веселее остальных, корчил невыразимые рожи и надувал щеки.

И я смеялся вместе со всеми.

И Глебов тоже не удержался и немного улыбнулся, получилось отвратительно и нелепо, Глебов понял это и больше улыбаться не стал.

Смеялись долго, минут пять, пока над головой Ковальца дикая пуля не срезала ветку. Ветка хлопнула Ковальца по носу, и он немедленно чихнул, выдув из ноздрей огромный пузырь. Это вызвало новый приступ веселья, но дохохатывали уже по ходу.

Спустя часа полтора устроили первый привал. Закурили, достали фляги.

Я расстегнул мокрый ватник. Дышалось с трудом. Нет, то есть дышал я быстро и много, и глубоко, но воздух совсем не чувствовался, хотелось холода, голова кружилась, зубы как-то сами по себе прищелкивали, и унять их у меня не получалось.

– Застегнись, – посоветовал Саныч. – Простынешь.

– Не…

– Застегнись, говорю, – уже почти приказал он. – Я первый раз чуть воспаление легких не подхватил. А лечить нечем.

Я запахнулся, надвинул шапку поглубже.

– И варежки надень, – велел Саныч. – Руки уже красные. Пальцы отморозишь – и все, отвоевался.

Надел варежки. Руки тут же зажгло, точно в кипяток их опустил, но почему-то приятно. Глебов отозвал Саныча в сторонку и стал ему что-то объяснять на ухо. Саныч кивал, поглядывал на меня.

Мне было жарко. И сердце продолжало прыгать, оно у меня так никогда не прыгало, не помню.

Я себя чувствовал почти пьяным, не шагать хотелось, а бежать. Наверное, я бы и побежал, если бы не остальные. Если бы не Саныч.

– Лучше сейчас не очень радоваться, – сказал он, вернувшись. – Я знаю. Хочется орать, да?

– Бежать еще…

– Во-во, – Саныч перекинул автомат на другое плечо. – Бежать, прыгать, знакомое дело. Надо перетерпеть. Посмеялись и хватит. Если сейчас начать чересчур радоваться, потом плохо будет. Разваливаться начнешь, я-то знаю. Пойдем, давай.

– Куда?

– Приказ. Скажу по пути…

Меня повело. Попробовал поймать березу, не получилось, мимо и рожей в снег, хлоп и темно, и уши заложило.

Очнулся от холода на лбу. Открыл глаза – на переносице комок снега.

– Ты прямо как Ковалец, – усмехнулся Саныч. – Он после первого боя тоже в обморок хлопнулся, это нормально, от избытка чувств. Понравилось?

– Что?

– Немцев бить?

– Понравилось, – ответил я.

– Ну дак… С каждым разом все лучше. Сегодня, конечно, не очень много, но и задачи другие были. Я шестерых, кажется, уложил. Ты тоже парочку, я видел.

– Да…

Я сел, убрал снег с носа

– Поздравляю. Идти вообще-то надо, разлеживаться нечего.

Я поднялся на ноги.

Наша группа уходила к северу. Щенников последний. Он тоже оглянулся, увидел меня и помахал рукой.

– А мы? – спросил я.

– У нас другое задание, – сообщил Саныч.

– Какое?

– Потом скажу. Давай, в сознание возвращайся – и вперед, в ближайшее время отдыхать не придется.

Вперед так вперед, но в сознание я не мог вернуться еще долго. Покачивало, в затылке дребезжало, и кислятина во рту никуда не делась.

Отмахали километров пять, затем Саныч принялся петлять, и петлял почти два часа, пока не вышли к холму, похожему на застывшую волну. Он обрывался крутым гребнем, у подножья которого тянулась цепочка следов.

– Наши прошли, – указал Саныч. – Хорошо прошли, в ногу, кажется, что человека три всего, Глебов молодец.

– А что нам тут делать-то? – не понимал я.

– Глебов велел остаться, – Саныч бухнулся на колени. – Здесь. Там то есть, на гребне. Будем наблюдать. Плащ-палатку дал.

– Зачем? – не понял я.

– Посмотреть надо. Что немцы делать станут. Если за нами двинут, то через Синюю Топь бежать придется, предупредить. Все продумано.

– Мы вроде осторожно…

– Осторожно не осторожно, а все равно наследили. По снегу прочитать легче легкого. Они, конечно, не дураки – в наши болотья лезть, но кто знает. Всю прошлую неделю тропы переминировали – это на случай если фрицы все-таки бараны… Вообще эшелон был что надо, а?

– Ты уже говорил, – напомнил я.