Мемуары сластолюбца - Джон Клеланд

Утверждают, будто излишества несут в себе саморазрушительное начало; слишком бурная страсть рождает отвращение к себе самой. Моя, однако, устояла перед невоздержанностью, не в пример здоровью, которое с каждым днем ухудшалось. Куда только делись энергия, свежесть и молодой задор, неизменные спутники юности? Я сгорал на неугасимом огне страсти даже в отсутствие леди Трэверс, живя ею в воображении. Бедная тетушка, не подозревая о причинах, стала бояться, как бы я не заболел чахоткой. Мервилл, понимавший меня гораздо лучше леди Беллинджер, после того как убедился в бесполезности дружеских советов, оставил меня в покое, руководствуясь тем правилом, что "зло само себя губит". Воистину, спасти меня от леди Трэверс суждено было самой леди Трэверс.

Вот уже два месяца я пылал страстью. В один прекрасный день пополудни я отправился к ней и, найдя парадную дверь отпертой, проскользнул незамеченным, а так как я досконально знал расположение комнат, то направился прямо в будуар. Там тоже никого не оказалось. Я вдруг вспомнил, что она собиралась на аукцион и накануне просила меня сопровождать ее, но я сослался на важную деловую встречу, однако та не состоялась, и ноги сами привели меня к дому леди Трэверс. Это была еще одна вольность из тех, которые она мне позволяла.

Очутившись один, я взял от скуки первую попавшуюся книгу, но уже через несколько минут услышал внизу какой-то шум и голос привратника. Мне вдруг пришло в голову созорничать: спрятаться, а затем выскочить из укрытия и слегка напугать ее. И вот я занял пост в темном чулане позади комнаты, где хранились ненужные книги, лекарства и разные туалетные принадлежности, и стал подглядывать в щелку.

Леди Трэверс вошла одна, в утреннем туалете, беглым взглядом окинула комнату и позвонила в колокольчик. Тогда я решил повременить, пока она не отпустит служанку. По звонку явилась ее доверенная камеристка, миссис Верджерс. Леди Трэверс поинтересовалась, не заходил ли сэр Уильям (то есть я) – "Нет, миледи".

– Хорошо, – сказала она чуточку задевшим меня небрежным тоном. – В общем-то, это и неважно. Иди, скажи, чтобы заперли входную дверь. Меня ни для кого нет дома, даже для него. Проверь и сразу возвращайся.

Такое строгое распоряжение, при том, что для меня не было сделано исключение, явилось весьма неприятным сюрпризом. Я решил еще немного подождать, а заодно подумать, как объяснить ей свое присутствие в чулане. Тем временем вернулась миссис Верджерс. Леди Трэверс спросила, пришла ли та женщина.

– Да, миледи, она ждет.

– Хорошо. Скажи Баралту, чтобы, если можно, пришел сюда. А если нет, я сама спущусь.

– К счастью, ваша светлость, ему гораздо лучше.

– Отлично. Веди его сюда. И пусть та женщина тоже придет.

Миссис Верджерс отправилась выполнять поручение, а я принялся размышлять о причине столь странной снисходительности. Я знал, что в доме есть какой-то Баралт, помнится, даже однажды видел его, впрочем, не обратив особого внимания, равно как и не замечал, чтобы леди Трэверс как-то выделяла его из остальной челяди. Он был родом из Швейцарии – грубое, примитивное существо, настоящий дикарь. Она подобрала его во время одного из путешествий и привезла с собой. Я также краем уха слышал, будто он недавно был при смерти, но леди Трэверс ни разу не показала, что придает этому особое значение. Я пришел было, не вникая в мотивы, в восторг от подобного проявления гуманности, но в это время дверь распахнулась и вошел Баралт, поддерживаемый миссис Верджерс. Он еле волочил ноги; безумный взор блуждал по комнате, налицо были все признаки дебильности. Как только Баралт доплелся до кровати, он без малейших церемоний рухнул на нее. Тем временем леди Трэверс проверяла качество молока у кормилицы и обсуждала с ней условия. Наконец она подвела бедную женщину к кровати. Едва уразумев, кому ей предстоит дать грудь, та содрогнулась – и было отчего. Трудно представить себе более омерзительное зрелище, чем этот несчастный, одетый в дешевый синий сюртук, болтавшийся на нем так же, как и кожа мертвенного серо-коричневого оттенка. Глаза ввалились и были почти не видны в прорезях глазниц, зато отчетливо выступали скулы. На голове у него была салфетка с узелками на концах, завязанная наподобие ночного чепца; из-под нее по бокам выбивались космы. И вот ради такого-то типа эта изящная аристократка лезла вон из кожи: поддерживала, собственноручно взбивала подушки, чтобы ему было удобнее принимать сильнодействующее укрепляющее средство – женское молоко. Любовь и самоуничтожение, с которыми она заботилась о нем, напомнили мне похотливую даму из романа Скаррона.

У нее не было другого способа уговорить кормилицу преодолеть страх и отвращение и напитать своим молоком великовозрастное дитя, как только увеличив размер вознаграждения. Наконец бедная женщина, отвернув лицо, выпростала грудь, и он так присосался к ней, больше похожий на вампира, чем на человеческое существо. Он являл собой леденящую кровь карикатуру на католического святого, которого, по преданию, дочь спасла от неминуемой смерти чудом своего молока.

Я стоял, будто пригвожденный к месту, сломленный обрушившимся на меня горем, сила которого в эти первые минуты превосходила даже силу моего гнева. Невозможно было ошибиться относительно истинных мотивов столь извращенной благотворительности. Несколько раз я был на грани того, чтобы покинуть свое укрытие и присоединиться к сей живописной группе. Наконец во мне пробудилась гордость и, показав это непотребство во всей красе, взяла верх над яростью, подстрекавшей меня предстать перед леди Трэверс аки судья и насладиться ее смятением. Возможно, упреки и обвинения и облегчили бы мне душу, но не слишком ли много чести для гнусной изменницы? Уважение к себе пересилило во мне презрение к этой женщине. В конце концов, я ничего не терял, кроме плотских радостей, к которым пристрастился, но этот эпизод открыл мне глаза на их непристойный характер. В сущности, в нем не было ничего удивительного – если принять во внимание все, что я о ней слышал. И все-таки мне было так больно, как будто у меня отняли ногу. Воспоминание о начинавшейся гангрене помогло мне справиться с болью и вернуло терпение, достаточное для того, чтобы перенести всю сцену до конца, не открывая своего присутствия.

Наконец кормилицу отпустили, наказав прийти еще раз, и леди Трэверс, после нескольких ласк, камня на камне не оставивших от моих сомнений, даже если бы они еще были, вызвалась лично проводить этого сатира в его апартаменты. Путь для отступления был свободен, и я мог удалиться – без лишних объяснений.

Когда будуар опустел, я выбрался из укрытия и с величайшим безразличием относительно того, заметит меня кто-либо или нет, направился к выходу. Привратника снова не оказалось на месте. Я сам открыл дверь и покинул этот дом, чтобы больше не возвращаться.

Движимый потребностью выговориться и таким образом освободиться от душившего меня гнева, я бросился к лорду Мервиллу, однако его не оказалось не только дома, но и в городе: ожидали, что он вернется лишь на следующий день. Не могу сказать, чтобы я очень уж сожалел об этом, так как ярость моя понемногу улеглась и я понял, что его отсутствие счастливо избавило меня от не делающих мне чести признаний.

Тем не менее я так ослаб от пережитого, что опустился в кресло и попросил слугу принести письменные принадлежности. Гнев продиктовал мне письмо к леди Трэверс, насквозь пропитанное желчью и уксусом. То был любопытнейший обличительный документ, в котором я вовсю бранился и отказывался от дальнейших услуг ее светлости. Я советовал ей найти утешение в своем дикаре-Адонисе, как только ее заботы поставят его на ноги.

Поставив точку в этом бесславном послании, я поручил слуге отнести его и не дожидаться ответа, а сам отправился домой. Как я и думал, у леди Трэверс хватило ума не вступать со мной в переговоры. Да и что могла она сказать по поводу столь вопиющего, столь безнравственного поступка? Я не интересовался, как она отреагировала на мое письмо. Возможно, не так остро, как хотелось мне в момент написания. Люди, способные так низко пасть, не отличаются особой чувствительностью, упреки и обвинения становятся для них привычным делом. Леди Трэверс, которая зачастую вела две или три интриги одновременно, не могла позволить себе особую деликатность чувств либо прийти в отчаяние от нашего разрыва. Некоторое время спустя мне сказали, что она буквально последовала, по крайней мере, одному моему совету: поставила во главе своего дома выздоровевшего к тому времени Баралта – и пусть люди думают, что хотят!

Случается, сама чудовищность нанесенного вам оскорбления помогает утешиться; к тому же и врожденный оптимизм не позволял мне слишком долго предаваться отчаянию. Со временем я стал стыдиться факта написания издевательского письма: не только по той причине, что оно свидетельствовало о тяжести нанесенного мне удара, но и потому, что оно не вязалось с пробудившимся в моей душе сочувствием к этой женщине. Отныне я смотрел на леди Трэверс как на одно из тех несчастных созданий, которые беззащитны перед неистовством пагубных страстей, торжествующих над интеллектом и соображениями высшего порядка, так что эти горемыки даже приносят человечеству пользу, показывая на своем примере бездну порока, куда их сталкивает недостаток умеренности и безудержная погоня за наслаждениями.