Мама на фоне измены (СИ) - Евгения Мэйз

и я узнаю его имя.

— Вы не говорите имя, потому что ведёте дела с этим человеком?

— Здесь дело принципа, Катя. В нашем мире иные законы и правила. Все может измениться в одночасье.

Сказано это таким тоном, что понятно, что спрашивать более не стоит. Я ещё слушаю, как мужчины трепются о других делах, касающихся бизнеса на острове. А потом мы остаёмся в тишине. Точнее под чмоканье Софьи.

— Почему ты не разбудил меня?

— Ты не просила, — отвечает Пашка, взяв ножку Софы в свою руку. — Если серьезно, то очень крепко спала и мне стало жалко тебя.

— Что я буду делать ночью?

— Придумаем.

Это так мило и пошло одновременно. Так пошло, что и я начинаю думать о сексе. Так мило, что не хочется портить ничего признанием того, что все придется начинать сначала. Очень уютно сидим на этом широченном диване — я между бедер Бурова и с Софой на руках. Он обнимает меня одной рукой, забравшись ею пол топ. Другой он щекочет Софу и ей это не нравится. Как семья.

— А ты давно звонил врачу? Не делай так.

— Обещал быть до двух часов. Я не понимаю что можно сделать ещё. Аспирин дал. Других лекарств у меня нет. У Тамары нашлась, но я не готов ставить свечи себе, что говорить о других.

Пашка выдает перлы задумчиво.

Ясно, что в своих мыслях он в совершенно другом месте.

Он думает о словах этого Иннокентия. Как и я. Кто-то из его ближайшего окружения подставил его. Кто-то кто был здесь и строил вместе с ним бизнес на острове. Киря оказался хорошим управляющим, но у него столько денег, чтобы построить это все.

— Что с Валериком?

— Так ты его зовёшь?

— Не ревнуй. Ты же не ревнуешь, нет?

— Я шучу, а ты?

Я рассказываю ему шутку об океане и дельфине Валере, а Буров, отсмеявшись, говорит что уволил его и попросил Прохорцева обеспечить ему "сногсшибательные" рекомендации.

— Спасибо.

— И ничего больше?

Он зря думает, что я стану возмущаться. За Валеру я не беспокоюсь. В отличие от Бурова, которому в ответ может прилететь чуть больше, чем просто увольнение с плохими рекомендациями.

— Ничего кроме вопроса: что ты собираешься делать с этим человеком?

— Ничего до поры до времени. Когда придет время я верну эту шутку и ему, и Образцову.

Хотя, с Образцовым все может выйти и раньше.

Не хочу говорить о Косте. Всегда когда думаю о нем у меня на дне желудка шевелится монетка. Мне неудобно обсуждать его из-за своих прошлых чувств к нему. Мне действительно казалось что я любила его. Было бы хуже, если бы ещё и спала.

— Пусть крутится, но без моей поддержки.

— Пусть, — выдаю я, вновь оттирая обмусоленный палец. — Хотела попросить тебя дать мне контакты твоего психотерапевта.

Если она так хороша, что справляется с буйной натурой Пашки, то поможет и мне. Как-то она смогла убедить его переждать эти дни, а не ворваться ко мне и вновь выкинуть что-то.

— Хочу поговорить с ней, а потом и с тобой, но в ее присутствии. Но это как повезет. О, доктор!

Специалист отвлекает нас от разговора на грани. Ведь ещё немного и я бы сказала ему, что хочу быть с ним, ведь думаю о нем ежечасно и мне интересно, тревожно, волнительно с ним, особенно сейчас, когда он такой и в новом статусе, когда я вижу, что он меняется и думает о ком-то кроме себя. Любовь женщин вроде меня, его матери и сестры не тоже самое, что любовь мелкой пампушки, смотрящей на него так восторженно, внимательно и всепоглощающе доверительно.

Она любит его безусловно и меня не злит это. По-моему, только из-за любви к детям мы можем простить все, чтобы не творили мужчины.

— Врач говорит, что на подходе второй зуб. Недели через две с половиной даст знать о себе.

Я смахиваю частички мази, что остались на моем лице. Она перестала щипать лицо. Синяк, кажется, тоже уменьшился. Местная медицина творит чудеса, однако.

— Меня волнуют не зубы мелкой, а твои, — говорит Буров в свойственной ему грубой манере. — Как прошел разговор.

Мало кто знает, что кроется за этой грубостью — прямота. Про теперешнее беспокойство и заботу я и вовсе молчу.

— Это называется терапия.

Я поворачиваюсь к Пашке, складывая руки на его груди и тут же оглаживаю ее, убирая морщинки от футболки на его мощной груди.

— Плевать.

— Чудес не случается. Ничто не проходит за один день.

— Ты можешь сказать, что беспокоит тебя?

Он держит мои руки и ищет ответ в глазах. Но я не могу сказать ему об Образцове. Я не могу сказать ему, что хочу знать подробности того, как случился адюльтер.

Это мелочно. Это съест меня. Это надо пройти, но в этот раз без него. Чтобы обсудить потом без слез, но вместе.

Так нужно сделать. В этом права терапевтка. Она действительно умная и не тянет кота за хвост.

— Нет.

— Ты думаешь Образцове?

— Нет.

Пашка не унимается. Но я кое-что поняла. Нельзя растворяться в человеке полностью, как бы сильно не любил. Надо оставить кое-что из любви к самому себе.

— Тогда о чём?

— Оставь ту тайну мне или, мне придется выселиться из твоего гостеприимного дома.

Глава 17

Понемногу мне становится легче после общения с Викой. Меня успокаивает ее прямота, хотя должен быть наоборот. Она подкидывает мне пищу для размышлений, заранее условившись со мной, что я не стану думать ни о чем больше.

Додумывать скорее.

Сперва это было тяжело. Но вкупе с возобновившимися медитациями дело пошло на лад.

— Подумай какие чувства ты на самом деле испытываешь к Образцову — говорит она ранним для меня утром, а для себя поздним вечером, расположившись на погруженной в потёмки кухни. — Может быть это благодарность или признательность за участие.

Не было бы и половины всего скажи он мне правду. Как я могу испытывать к нему благодарность?

— Я не говорю про сейчас, а про тогда, — замечает она легко. — Ведь это не даёт тебе покоя?

Она дала мне хорошую задачку. Лёгкую. Становится ясно, что было тогда — это был деформированный вариант благодарности за участие в моей жизни.

Я собираюсь в храм, который мало-помалу становится привычной для меня рутиной.

Приятной, я бы даже сказала.

Там я разбираюсь в себе, восстанавливаю себя по кирпичику, скрепляя его надёжным составом, а еще это приятный ритуал потому что я, перед тем как уйти,