Последние ратники. Бросок волка - Антон Николаевич Скрипец

перевел взор на «послушника».

— Значит, все-таки живой, — прогудел Перстень себе в бороду. — Объявился мóлодец… И чем же ему сей безобидный отрок помешал? Не пояснил?

— Да не только он, — как-то робко и неуверенно проговорил Ждан. — Вас он тоже мне … поручил. Ежели вдруг встречу. За несколько дней до… пожара.

— А тут я сам к тебе припожаловал, да? — усмехнулся белозерец. — Очень сподручно вышло. И чем же мы ему не угодили?

— Про то не ведаю, — сказал почти ровным голосом рябой, но потом вдруг спохватился, затравленно зыркнул сначала на Перстня, потом на степняка с ножом в руке и затараторил взахлеб. — Правда, не знаю! Правда! Вы только не подумайте… Он же мне ничего никогда не рассказывал…Только велел, что да как делать надобно. А зачем да почему — не моё то дело. Не моё!

— Ладно, ладно, — небрежным жестом, будто от мухи назойливой отмахиваясь, Перстень велел рябому умолкнуть. — Ты мне поведай тогда, что случилось в ту самую ночь, когда ты его, — воевода мотнул бородой в сторону Яшки, — в корчму свою провожал.

— Батя мой под старость изрядно ума лишился. Хватка не той стала. Понемногу ватажники даже бояться перестали. Вот людишки его и принялись шептаться — пора, мол, его… ну, менять. А у нас ведь как меняют? Камень на шею — и в реку. И меня бы вслед за ним… Наследники в таком деле ни к чему. И вот, когда я уже кожен день ждал, что меня кто-нить из-за угла пырнёт, явился ко мне этот Сыч. Боярина Клина, значит, человечишко. Он и предложил мне прирезать одного ромея. Никодима вроде б. А мне взамен — помощь в том, чтобы дело батино прибрать.

— Ты, знамо дело, согласился.

— А куда мне было деваться? Я ж говорю — последние седмицы как по ножам ходил. Терять-то нечего было.

— Ну да. Отцом больше, отцом меньше.

— Да он сам в том виноват! Станичников своих распустил! А приструнить, когда они вконец осмелели, не смог. Я-то тут при чем?! Мне, по его милости, нужно было кумекать, как свою шкуру спасать.

— Довольно ныть, — отрезал Перстень. — О деле говори.

— В тот день Сыч меня нашел. Сказал, ночью этот Никодим должен к отцу в корчму наведаться. Мне нужно было его провести туда дворами да закоулками. А леший этот вдруг, будто заподозрил чего, возьми, да и передумай в гости идти. Проводи, говорит, заместо меня этого вот малого, — рябой тряхнул кудлатой бородкой в яшкину сторону, — Меня как потом прошибло. Сыч-то ведь не знал ничего. А как его предупредить? Пока шли, голову все ломал, и так и этак прикидывал… Потом, вроде, придумал. Оставил молодого под забором, сам в корчму подался.

— Не тяни. Что Сыч?

— Осерчал. А потом и батя, как узнал, что за его спиной такие дела творятся. Наши дела отдельно, а княжьи да боярские — отдельно. Поцапались они с Сычом. В общем, зарезал он батю… Прямо в корчме. Меж столов стояли, шумели, ссорились. Сыч вдруг нож свой выхватил, красивый такой, с костяной ручкой… И все. А я что? Что я сделаю?

— Дальше.

— Сыч мне и говорит: так мол и так, теперь корчма твоя. Ежели чего, ищи меня, помогу. Долги свои, дескать, не забываю. А мне чо? Подались мы с подручным Сыча этого молодого ромея искать. Специально обошли вокруг десятой дорогой, чтобы, ежели напрямую сунемся, не спугнуть. Приволоклись к тому месту, где я его оставил. А его нет. Трава примята, а самого как корова языком слизнула. Сычев человек и говорит: беги, мол, обратно к детинцу. Успеешь перехватить…, - рябой опасливо покосился на своих мучителей, на монашка, мельком глянул на клинок в руках степняка, который тот любовно утирал тряпицей от его, ждановой, крови. — Успеешь, дескать, заступить малому дорогу — режь. Уйдет — тебя на ножи поднимем. А сам — в корчму. Мою уже, стало быть…

— И что?

— Не нашел. Думал, все, конец. А потом оказалось, что Сыч вовсе из стольного куда-то на полночь подался. Мне-то чо? Уехал, значит, я ему без надобности… И вот, спустя столько времени, снова объявился. Я уж с жизнью распрощался — за мной, смекаю, явилось идолище. Ан нет. Тогда-то он мне вас и припоручил…

Ждан замолк, сгорбившись и вобрав голову в плечи. По всему было видно, что сказать ему боле нечего.

— Всё? — задал первый свой вопрос Ромей таким бесцветным тоном, что рябой еще больше скукожился и даже мелко затрясся. Обращался-то степняк не к нему, а к Перстню. Всем ведь ведомо, что негоже разговаривать с тем, кого сейчас собираешься порешить.

— Нет! — вскрикнул, заметив это, рябой. — Не всё! После того, как ко мне давеча Сыч наведался, видел я и этого…Никодима.

— Что?! — опережая вопрос Перстня, взвился Яков.

— Эта гадина пьёт столько, что таиться ему бесполезно. Кто с ним знаком — а в кабаках это очень многие — тут же признали и донесли мне.

— Где он?

— Скажу, коль живота не лишите. Уж этого лешего заморского, что отца моего в могилу свел, выгораживать не стану…

10. Поклёп

— Да что ты им, как тряпкой мокрой машешь?! Кисть! Кисть твёрже держи. Ты рубишь, или мух пугаешь? В сече будешь так мечом вертеть, вмиг башку оттяпают, — Котел вольготно пристроил солидное тело на завалинке в тени клети и строго следил за кутькиными потугами овладеть клинковым боем. — Суются в дружину криворукие всякие, а нам учи их, чтоб уши себе не пообрубали.

Последние слова, хоть и сказаны были об ушах Кутьки, предназначены были вовсе не для них. По княжьему подворью проворно сновали туда-сюда сенные девки, то ли спешащие по каким-то своим челядинским делам, то ли желающие тайком взглянуть на раненого храбреца. Котел, знамо дело, надеялся на последнее.

Время от времени весомо поднимал свою геройскую стать со скамьи, солидно шествовал к неразумному ученику, перенимал у него из рук короткий акинак и терпеливо показывал, как нужно им управляться. Выходило у него это грозно, умело и даже как-то печально. Словно сокол в клетке пытался взмахнуть крыльями.

За то время, что они прибывали в княжьем детинце, раненый дружинник не только успел научить Кутьку, с какой стороны подходить к мечу, но и перещупать, должно быть, половину дворовых девок. В отличие от парнишки, который вечерами после всех воинских занятий еле-еле доплетался до лавки, обустроенной в челядной, ночи видный дружинник проводил исключительно на сеновале. Являлся под утро. Да и то для того лишь, чтобы