Мультики - Михаил Елизаров

Я испугался, что Разумовский припомнит мне, какой гримасой я отреагировал на его откровенность. Но нарисованный Герман неожиданно проявил благоразумие:

— Да что вы, Разум Аркадьевич. Мне даже не верится, что вы могли быть хулиганом…

— Разумовский с удовлетворением отметил, что спокойствие и доброта благотворно сказались на Германе. Он уже не пытался язвить и самоутверждаться. — «Мне и самому не верится, Герман, но это так. Когда-то, сорок лет назад, я был таким же, как и ты, малолетним правонарушителем, причем более скверным. Да, да… И судьба моя сложилась бы совсем плачевно, если бы мне не повстречался замечательный человек, Виктор Тарасович Гребешков, изменивший всю мою жизнь…»

Тут Разум Аркадьевич или ошибся, или оговорился. Раньше фамилия учителя Разумовского была Гребенюк!

«Я тоже хочу стать для тебя таким поворотным человеком. Как думаешь, получится?» — Разумовский с надеждой обратился к Герману.

Чувствовалось, что Разумовский и сам заметил, что налажал. В его голосе, кроме досады, появилась излишняя суетливость, словно Разум Аркадьевич хотел как можно быстрее удалиться от места своей оплошности.

«Наверное, получится…» — отвечал притихший посерьезневший Герман. И куда только делась его самоуверенность? Он не дерзил, а отвечал вежливо, с мыслью, что перед ним стоит взрослый уважаемый педагог и при этом бывший хулиган, не чета Герману…

Тут я не мог не согласиться с Разумовским. Если диафильм не врал, то по части правонарушений юный Разум Аркадьевич давал фору любому преступнику.

«Ты любишь мультики, Герман?» — «Да», — кивнул мальчик и чуть смутился. Слово «мультики» недвусмысленно напомнило ему, почему он оказался в Детской комнате милиции. — «Я так и подумал, поэтому принес с собой кое-что». — Разум Аркадьевич наклонился к своему странному чемодану. — «Что это? — удивился Герман. — Похоже на кинопроектор. Мы что, действительно будем смотреть мультфильмы?» — «Не совсем, — ответил Разумовский, ставя агрегат на столик. — Это — фильмоскоп, и на нем показывают диафильмы — почти что мультики. В моем детстве такой вот фильмоскоп заменял кинозал». — «Какой красивый», — уважительно произнес Герман. — «Он со мной уже больше тридцати лет. Трудяга…» — Разумовский ласково погладил железный кожух прибора. — «А что мы будем смотреть?» — спросил Герман, усаживаясь на детский стульчик. — «Фильм об одном мальчике. Я считаю, пример его жизни будет для тебя поучителен…»

Разумовский заправил ленту в проектор, Герман, сидя на стульчике, уставился на стену, где высветилось яркое заглавие: «К новой жизни!»

На внутреннем нарисованном экране вновь побежал диафильм об Алешке Разуме. Повторный «сеанс» был ускоренным, Разумовского больше волновала реакция Германа на кровавые приключения Алешки.

— Герман думал, что в Детской комнате его будут поучать, перевоспитывать, возможно, кричать и угрожать. Нет! Все наоборот! Пришел обаятельный педагог с фильмоскопом и вместо нравоучений стал показывать «мультики» — потрясающую по своему драматизму историю мальчика Алешки Разума, увлекшую Германа с первых же кадров. С неподдельным интересом следил Герман за поворотами непростой судьбы Алешки. Герман конечно же вскоре догадался, о ком идет речь. Неужели этот добрый внимательный педагог, вращающий колесико проектора, и мальчик Алешка Разум — один и тот же человек?!

Двойник зачарованно пялился на экран. Германа уже скорчило, он сидел, уложив туловище на ноги, руки подпирали голову. Я понял, что этим скомканным очередным просмотром на меня как бы накидывают вторую невидимую петлю. Этот художественный прием «диафильма в диафильме» оказывался двойным узлом, которым меня привязывали к нарисованному Герману. Он улыбался — мой рот тоже растягивала улыбка. Он хмурился — я чувствовал, как помимо моей воли сходятся брови над переносицей. Один раз у Германа показались слезы — когда Гребенюк назвал Разума сынком. У меня в глазах тоже защипало, я сморгнул, и по щеке скатилась слезинка. Герман от волнения прикусил костяшки кулаков. Я тут же испытал резкую боль, и на коже проступили глубокие вмятины от зубов…

Герман с экрана был живее меня, на него смотрящего. Чтобы расправиться со мной, Разумовскому даже не нужно было стукать меня диапроектором по голове, душить или резать ножом. Стоило лишь бескровно умертвить нарисованного Рымбаева, и я бы тоже свалился бездыханный…

Внутри живота точно лопнула колба с кипятком. Страх, горячий и острый, окатил внутренности. Самое противное, что это был уже мой личный страх, вдобавок к той панике, которой меня щедро наделял перепуганный двойник.

Герман между тем преобразился. Взгляд его остекленел, лицо похорошело: сгладились гадкие жабьи черты, волосы, торчащие клочьями, улеглись. Подчеркивалась душевная трансформация — хулиган под воздействием искусства перевоспитывался…

— Диафильм закончился. Потрясенный юный зритель разогнулся и поднялся со стульчика: «Простите меня, пожалуйста, Разум Аркадьевич», — прошептал Герман…

Мои губы беззвучно повторили контуры произнесенных им слов.

«За что ты просишь прощения, Герман?» — грустно улыбнулся Разумовский. Он вытащил из проектора длинную ленту и начал сворачивать в рулон. — «Мне… Мне очень стыдно за мое поведение. За то, как я вел себя с вами, с Ольгой Викторовной. Но особенно стыдно мне за мои „мультики“…» — Разумовский посмотрел на мальчика. Щеки Германа пылали от стыда…

Я немедля почувствовал, как горят мои щеки, точно их натерли толченым стеклом.

— Да, — подтвердил Разумовский, — мучительный стыд сковал Германа. Ведь он и не догадывался, что однажды придется краснеть за свои поступки… — «Я не сержусь на тебя, мой мальчик, — с теплотой сказал Разум Аркадьевич. —

И Ольга Викторовна тоже тебя простит. Но как нам быть с теми людьми, которых унизили и ограбили ты и твои, с позволения сказать, друзья? Кто извинится перед ними, кто им вернет душевный покой?»

Герман крепился, но вдруг разревелся. Мои щеки сразу сделались мокрыми от слез, точно кто-то плеснул мне в лицо из кружки.

«Что ж, поплачь, Герман, — сказал Разумовский. — Поплачь. Ты еще способен испытывать искреннее раскаяние. Эти горькие слезы говорят мне, что не все потеряно и бывший Рэмбо уже на полпути к исправлению. Ты, как и Алешка Разум, заглянул в себя и ужаснулся той бездне, в которой оказался. И я хочу протянуть тебе свою спасительную руку. Возьми ее…»

Хнычущий Герман поспешно ухватился за демонстративно вытянутую руку Разума Аркадьевича.

«Ваши мультики меня многому научили, я тоже очень хочу к новой жизни, как Алешка Разум, то есть как вы!» — со всем жаром юного сердца произнес Герман. — «Знай, это будет не просто!» — предупредил Разумовский. — «Я справлюсь! Что нужно для этого?» — «Правда. Только правда! Какой бы неприятной она ни была. Ты готов к этому?» — Герман задумался, помолчал, закусив губу, потом тряхнул головой: «Да, Разум Аркадьевич, я готов!» — «Скажи, Герман, ты никогда не задавал себе вопроса: зачем живешь?» — «Задавал…» — На лице Германа показалась растерянная улыбка. — «И что же? — спросил учитель. — Каков результат?» — «Я не нашел ответа…» — «Герман, ты онанизмом занимаешься?»

Я чуть не подпрыгнул на стульчике от удивления. Герман на экране, похоже, опешил не меньше моего.

— Мальчишка съежился, отвел глаза, — наслаждаясь местью, произнес Разумовский.

«Что отвернулся, Герман? Я же предупреждал, правда — штука непростая… Чего скис, пионер?» — Герман вздрогнул…

По моему телу тоже пробежал резкий, напоминающий судорогу, озноб.

— Герман тихо ответил: «Бывает…» — Разумовский удовлетворенно кивнул: «И часто ты онанируешь?» — «Почти каждый день…» — «А если честно?» — «Каждый…» — «Как это происходит?» — «У меня есть карточка. На ней голая женщина с раздвинутыми ногами, она похожа на мою одноклассницу, Наташу Новикову, которая мне очень нравится. Я смотрю на нее и представляю Наташу…» — Герман запнулся, покраснел, уставясь в пол…

Я испытал прилив какого-то испепеляющего детского стыда, как если бы с меня на школьной линейке при всех сняли трусы.

Разумовский упивался торжеством.

«Это хорошо, что ты больше не врешь, Герман. Скажи, ты уже вступал в половые связи?» — «Да… — признался Герман. — Два раза…» — «С кем же ты вступал в половую связь?»

Бессовестно уличенный в онанизме, Герман выглядел совершенно раздавленным.

«С Аней Карпенко и Светой Кириленко…» — «И кто они такие — Аня Карпенко и Света Кириленко?» — «Наши подруги…» — «Подруги… — горьким эхом отозвался Разумовский. — Ты хоть понимаешь, как извратил весь чистый смысл слова „подруга“? И как вы с ними „дружили“?» — «Мы… Они… Это… — запинался Герман. — Мы с ними… Точнее, они с нами…» — «Ну же! — подбодрил Разумовский. — Бояться раньше надо было. Имей мужество отвечать за свои поступки…» — «Они ходили с нами показывать „мультики“…» — почти шепотом закончил Герман. — «Хорошо, о Свете и Ане мы поговорим позже. А пока что назови мне имена твоих товарищей…»