ОНО - Стивен Кинг

— Ради Бога, замолчи сейчас же!

Мира вздрогнула от его голоса, она обиделась, между тем Эдди схватил аспиратор, но не решался воспользоваться им по назначению. Мира усмотрела бы в этом слабость с его стороны и могла использовать это против него.

«Господи, если ты видишь меня в эту минуту, пожалуйста, поверь, что я искренне не хочу обижать Миру. Я не хочу сделать ей больно. Я не хочу никакого насилия. Но я обещал, скрепил свою клятву кровью. Пожалуйста, помоги мне, а то ведь мне придется прибегнуть…»

— Так противно, когда ты кричишь на меня, Эдди, — прошептала Мира.

— Мне самому противно, когда приходится это делать, — сказал он, и при этих словах Мира вздрогнула всем телом.

«Что ты несешь, Эдди! Ты снова ее обидел. Лучше стукнул бы пару раз. И то, поди, будет милосердней. Да и хлопот меньше».

И тут он зримо представил себе лицо Генри Бауэрса; быть может, на этот образ его навела мысль о рукоприкладстве. Впервые за долгие годы он вспомнил Бауэрса, и это воспоминание отнюдь не успокоило его мысли. Скорее наоборот.

Эдди закрыл глаза, выждал секунду и снова открыл их.

— Ты не заблудишься, — сказал он, — Пасино не будет на тебя кричать. Он человек очень любезный, он все понимает.

Эдди ни разу в жизни не возил Пасино, но он утешал себя мыслью, что, по крайней мере, если следовать среднеарифметическому правилу, его ложь выглядит вполне убедительной: согласно расхожему мифу, знаменитости в большинстве своем люди дерьмовые, но Эдди возил их немало и знал, что это обычно далеко не так.

Конечно, были исключения из общего правила, и в большинстве случаев эти исключения были на редкость безобразны внешне. Болея душой за Миру, он горячо надеялся, что Пасино окажется терпимым, покладистым человеком.

— В самом деле? — робко спросила она.

— Да, он человек приятный.

— Откуда ты знаешь?

— Его возил пару раз Диметриос, когда работал в «Манхэттон Лимузин», — бойко отвечал Эдди. — Он говорит, что Пасино всегда дает чаевых не меньше пятидесяти долларов.

— Мне наплевать. Пусть даже он даст мне пятьдесят центов — только бы он не повышал на меня голоса.

— Мира, все очень просто. Дело-то плевое. Во-первых, завтра в семь вечера возьми в Сейнт-Рейджисе «пикап» и отвези Пасино в компанию Эй-би-си. Там они записывают по новой последний акт пьесы, в которой играет Пасино. «Американский бизон», — кажется, так она называется. Во-вторых, около одиннадцати отвези его обратно в Сейнт-Рейджис. В-третьих, вернешься в гараж, поставишь машину и подпишешь путевой лист.

— И все?

— Все. Ты можешь сделать это с закрытыми глазами, стоя на голове, Мирти.

Обычно она хихикала при упоминании своего ласково-уменьшительного имени, но сейчас только взглянула на Эдди с серьезностью ребенка, которому сделали больно.

— А что если он не захочет возвращаться в гостиницу, а попросит отвезти его куда-нибудь в ресторан пообедать? Или в бар, или куда-нибудь на танцы?

— Не думаю, что он этого захочет. Ну а если захочет, отвези его. Если увидишь, что он собирается кутить всю ночь, можешь после полуночи позвонить Филу Томасу по радиотелефону. К тому времени он найдет тебе водителя-сменщика. Будь у меня на примете свободный водитель, я бы ни за что не стал вовлекать тебя в это дело, но у меня двое ребят болеют. Диметриос в отпуске, а остальные разобраны: срочные заказы. К часу ночи спокойненько ляжешь в свою постельку спать, Мирта. В час ночи, самое позднее. Будь спок.

Она не засмеялась и после этого «будь спок».

Эдди кашлянул и наклонился вперед, уперев локти в колени. И тут призрак матери ему прошептал: «Не сиди так, Эдди. Это вредно для твоей осанки, и легкие плохо дышат, у тебя очень слабые легкие».

Он снова выпрямился на стуле, едва сознавая, что делает.

— Последний раз сажусь за баранку, — почти простонала Мира. — За последние два года я превратилась в лошадь, форма уже не лезет.

— Последний раз, клянусь тебе.

— А кто тебе звонил, Эдди?

В это мгновение, как по сигналу, по стене пробежал свет фар, раздался гудок: к дому подъехало такси. Эдди почувствовал несказанное облегчение. Целых пятнадцать минут они обсуждали Пасино, вместо того чтобы говорить о Дерри, Майке Хэнлоне и Генри Бауэрсе. Хорошо, что так. Хорошо для Миры и для него тоже. Он не хотел думать и говорить об этом. Скажет только в самом крайнем случае.

Эдди встал.

— Такси. За мной.

Мира поднялась так порывисто, что зацепилась за что-то подолом платья и стала падать. Эдди подхватил ее, но чуть не уронил: Мира была тяжелее его на сто фунтов.

Она опять заревела.

— Эдди, ты должен мне все рассказать.

— Не могу. Нет времени.

— Раньше ты от меня никогда ничего не скрывал, — плача сказала она.

— А я ничего не скрываю. Правда! Я сейчас не помню все по порядку. Во всяком случае, все спуталось. Позвонил, спрашиваешь, кто? Друг позвонил. Старый друг. Он…

— Ты заболеешь, — в отчаянии проговорила она, идя за ним следом к входной двери. — Вот увидишь, ты заболеешь. Можно я поеду с тобой? Пожалуйста, Эдди. Я буду за тобой ухаживать. Пасино может взять такси или еще что-нибудь придумает. Ничего, переживет. Что ты на это скажешь? Можно?

Голос у нее сорвался, в нем появилась какая-то судорожность, и, к ужасу Эдди, она все больше и больше напоминала ему мать в последние месяцы ее жизни — старую, обрюзгшую, обезумевшую мать.

— Я буду растирать тебе спину и следить, чтобы ты принимал лекарства… Я буду… тебе помогать. Я буду молчать, если ты этого хочешь, но я прошу, расскажи, расскажи мне все. Я очень тебя прошу.

Эдди широким шагом двигался по коридору в сторону входной двери, он шел вслепую, нагнув голову, точно навстречу дул сильный ветер. В его дыхании снова послышались хрипы; когда он взял с пола чемодан и сумку, ему показалось, будто они весят килограммов по сорок. Он почувствовал прикосновение пухлых розовых рук Миры. Они блуждали по его рукам в беспомощном желании не пустить его, удержать, но движения ее были легки, не грубы. Мира пыталась его растрогать слезами участия, тревоги и заботы. Пыталась удержать его подле себя.

«Этак я не успею», — подумал он в отчаянии. Его астма разыгралась как никогда, даже в детстве не было такого приступа.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});