Каторга. Преступники - Влас Дорошевич

Через год этот служащий был уволен со службы, и именно за продажу водки поселенцам и каторге: при проверке книг фонда – а, кроме лавки казенного колонизационного фонда, спирта на Сахалине купить негде – оказалось, что этот служащий забирает спирту столько, что на этом спирту можно бы вскипятить целую реку!

– Конечно, сахалинские мастерские – это одна «затея»! Но знаете, при желании и они недурно работать могут. Видели коляску у Х.? Обратите внимание на обстановку у У. Все – работа сахалинских мастерских! – говорили мне еще во Владивостоке.

– Да-с! Было времечко, да сплыло! – со вздохом мне говорил по этому случаю смотритель одной из тюрем. – Работали у нас в мастерских, и иногда хорошо работали: среди них всякий народ попадается. А теперь фактический контроль устроили. Контролеров понаслали – все учитывают: сколько рабочих часов ушло, сколько материалу. Только на казну мастерские и работают. Ну, конечно, себе благоприятелям тоже в мастерских все велишь делать; но чтоб на продажу изготовлять – нет, уж шабаш! Трудно.

– Ну, хорошо. Казна их обувала, одевала, кормила мастеров, которые на вас работали. А сами-то они от вас что-нибудь получали?

– Они-то? За что? Разве ему не все равно, на кого свои работы отбывать: на казну или на меня?

Ко всему этому следует прибавить еще одно. На Сахалине очень распространен обычай брать женскую прислугу.

Из 260 ссыльнокаторжных женщин в Александровском округе в 1894 году ровно половина числилась одинокими, в услужении у господ служащих.

Принимая во внимание все это, вы поймете, что господа служащие не могут пользоваться в глазах каторги именно тем «престижем», о котором господа служащие так хлопочут.

– Ужасные черти! – жаловался мне на каторгу помощник смотрителя Рыковской тюрьмы. – Никакого уважения! Можете себе представить, иначе как на «ты» со мной и не разговаривают! Да вы сами слышали!

Первое посещение всякой тюрьмы, которое я делал, из любезности, со смотрителем, всегда оставляет ужасное впечатление.

Каторжане тут же, при нем, в глаза, начинают докладывать вам обо всех его штуках и проделках. Вы напрасно протестуете:

– Да я не начальство! Это меня не касается!

– Нет, вы, ваше высокоблагородие, послушайте!

И они отделывают человека, от которого зависит вся их жизнь, вся их судьба, не стесняясь в выражениях, ругательски его ругая.

Смотритель, бедняга, только переминается с ноги на ногу, словно стоит на горячих угольях.

– Пойдемте-с!

После он, может быть, с этими обличителями и разочтется, но теперь «принять меры для поддержания престижа» при постороннем человеке стесняется. А возразить?

Что он возразит, когда все, что говорит каторжанин, я только что слышал в доме одного из его сослуживцев и услышу во всяком доме, куда пойду!

Если эта служащая сахалинская мелкота презирает и ненавидит каторгу, то и каторга ее презирает и ненавидит.

Это и заставляет господ сахалинских служащих держаться настороже и вдалеке от каторги, полной ненависти и презрения, заниматься только хозяйственными делами, а весь распорядок, весь внутренний строй каторги оставлять целиком в руках надзирателей, которые и являются настоящими, полными, бесконтрольными хозяевами каторги.

Господа сахалинские служащие разделяются на две категории. Сибиряки, забайкальцы – чалдоны, как зовут их каторжане, – и служащие российского навоза.

Последнее выражение отнюдь не следует понимать, как что-нибудь оскорбительное, ругательное. «Российского навоза» – это выражение, выдуманное для себя господами служащими, так сказать, из аристократизма, для отличия от каторжан. Арестантов на Сахалин «сплавляют», а служащих на Сахалин «навозят». Поэтому у каторжан спрашивают:

– Ты какого сплава?

– Весеннего или, там, осеннего, такого-то года. А господа служащие между собой разговаривают так:

– Вы какого навоза?

– Я навоза такого-то года.

Чалдоны, забайкальцы, приезжающие на службу на Сахалин, сами про себя говорят, что они «на каторге выросли».

– Меня, брат, не проведешь! Я сам под нарами вырос! – с гордостью говорит про себя чалдон, смотритель тюрьмы.

По большей части это тюремщики во втором, третьем поколении. Дед был смотрителем каторжной тюрьмы, отец, и он «смотрительствует».

– Каторга в меня с детства въелась! Я сам каторжник! Меня каторга не проведет! Я не барин-белоручка российского навоза! – хвастают чалдоны.

И если бы не было форменных отличек, вы, разговаривая с таким господином, ни за что бы не разобрали, да с кем же вы, наконец, говорите: с каторжанином или служащим.

Они говорят на том же каторжном языке: «пришить» вместо «убить», «фарт» вместо «счастье», «жулик» – «нож» и т. д.

– Он просто пришить бороду (обмануть) хотел, да побоялся что тот свезет тачку (донесет), ну, он его жуликом и пришил.

Такой уж тому фарт!

Разбери, кто это говорит, каторжанин или служащий из чалдонов? Это рассказ одного из смотрителей тюрьмы!

У них и термины каторжные, и взгляды, заимствованные у каторги.

Когда эти люди берутся за благоустройство о. Сахалина, выходит или один смех, в роде Александровского тоннеля, или ужас в роде Онорских работ.

Да ничего другого и получиться не может, когда за проведение дороги берутся забайкальцы – люди, никогда в глаза не видавшие даже шоссейной дороги и не знающие, что это за чудище.

Выросши среди каторги, чалдоны, в противоположность служащим российского навоза, чувствуют себя на Сахалине спокойно и отлично. Они занимаются себе хозяйственными делами и умеют все для себя очень недурно устроить.

– У меня даже арбузы бывают! – хвалится перед вами чалдон. – Каторжане мне оранжерейку построили!

Чалдон-смотритель, желая перед вами похвастаться своей «деятельностью», прежде всего ведет вас показать свою квартиру, а затем обращает ваше внимание на дома других служащих:

– Все я построил! Каковы палаты соорудил? Ась? Какие удобства!

– Да это все заботы о служащих. А каторга-то, каторга как у вас?

– Каторга?! С каторгой справляются надзиратели! Поверьте мне, батенька, с каторгой лучше надзирателя никто не справится. Только мешать ему не нужно. У меня надзиратели на подбор. Все из каторжан. Он сам каторжник, его каторга не проведет.

Произвол, полнейший произвол надзирателей не встречает, при таких взглядах, никакого противодействия со стороны чалдонов. Дореформенное Забайкалье – плохая школа для порядка и законности.

Служащие российского навоза – это, как я уже говорил, по большей части неудачники, люди, потерпевшие крушение на всех поприщах, за которые они хватались, ни к чему не оказавшиеся пригодными в России. Они махнули рукой и махнули на Сахалин.

Они, по большей части, приехали сюда, наслушавшись рассказов, что на окраине не житье, а масленица, приехали, мечтая о колоссальных «припеках», которые умеют делать на арестантском хлебе смотрительские фавориты – тюремные хлебопеки, об огромных «экономиях», делаемых при поставках материалов и т. п. Здесь их ждало горькое разочарование. Все это «можно», но далеко не в таких размерах, как грезилось: фактический контроль мешает. Контрольные чиновники во все «нос суют».

– Я вас спрашиваю, какая же выгода служить на Сахалине, терпеть эту каторгу? – спрашивают обыкновенно с горечью эти господа. – Какая выгода? Увеличенное содержание? Так и продукты здесь, за что ни возьмись, вдвое-втрое дороже. А доходы? Что соболей покупаем за квитанции? Доход, нечего сказать! Служишь-служишь, на тысячу рублей соболей вывезешь. Есть, конечно, такие, что водочкой поторговывают. Те хороший барыш имеют. Но ведь за это и под суд попадешь, нынче все строже и строже. Того, что прежде было, и в помине нет. Прислугу из каторжан берешь, и за ту в казну плати. То есть никакого профиту!

Всякому лестно, конечно, пожить барином при крепостном праве, имея слуг и рабочих, которых, в случае неудовольствия, приказал выдрать или посадить в тюрьму. Но и эти надежды сбываются плохо.

Среди оголтелого, отчаянного населения – населения, которому нечего терять, господа служащие чувствуют себя робко. К тому же голод заставляет это население быть головорезами. На Сахалине убийства беспрестанны: убивают за 20 копеек и говорят, что убили «за деньги», – такова «порча нравов» вследствие голода.

И вот, с одной стороны, обманутые надежды насчет привольного житья, с другой – вечная боязнь каторги, – все это, конечно, вызывает в господах служащих российского навоза очень мало симпатий к Сахалину и его обитателям.

Большинство только отбывает свой срок, ждет не дождется, когда пройдут три года службы, – только после трех лет можно вернуться с семьей в Россию на казенный счет. И господа служащие, как и каторга, только и мечтают о материке. Весь Сахалин мечтает о материке, клянет и проклинает:

– Этот остров, чтоб ему провалиться сквозь землю!

И как люди мечтают! Я гостил у одного служащего, которому оставалось всего несколько месяцев до конца трехлетнего срока. У него на стенке, около кровати, висела табличка с обозначением дней. Словно у институтки перед выпуском. Каждое утро он вставал и радостно зачеркивал один день.