Повседневная жизнь европейских студентов от Средневековья до эпохи Просвещения - Екатерина Глаголева

«В 1545 году я был послан в Тулузу учиться праву с моим наставником и [младшим] братом, под руководством старого, совершенно седого дворянина, который долго странствовал по свету, — писал в мемуарах Анри де Мем. — Три года мы были слушателями, ведя крайне стесненную жизнь и выдерживая трудную учебу, которой нынешние не смогли бы вытерпеть. Вставали мы в четыре часа утра и, помолившись Богу, к пяти часам отправлялись на учебу с толстыми книгами под мышкой, с чернильницами и подсвечниками в руках. Мы слушали все лекции до десяти утра без передышки, потом отправлялись обедать, наскоро поговорив с полчаса о том, что мы записали. После обеда мы читали, в виде игры, Софокла, Аристофана или Еврипида, а порой Демосфена, Цицерона, Вергилия, Горация[29]. В час — за учение, в пять — домой, заниматься с репетиторами и выполнять уроки по книгам, больше часа. Засим мы ужинали и читали по-гречески или по-латыни. По праздникам ходили к обедне и вечерне. Остаток дня отводили под музицирование и прогулки. Иногда мы ходили обедать к друзьям отца, которые приглашали нас чаще, чем нам дозволяли их посещать».

По уставу Парижского университета 1366 года студенты факультета искусств, слушая лекции, должны были устраиваться «на полу, на соломе, а не на лавках, ибо возвышенные седалища могут внушать юношам чувство гордости». Впрочем, благородные школяры сидели на скамеечках, которые им приносили слуги. В Лувенском университете только в 1788 году особым распоряжением императора Иосифа II были введены парты для студентов — прежде они делали записи, положив тетради на колени.

В середине XVI века изучавшие медицину в Монпелье утром слушали лекции четырех разных профессоров, а после полудня посещали занятия четырех других докторов. «Королевские профессора» назначались практически пожизненно, но их вклад в обучение юношества был далеко не равноценным, о чем свидетельствуют воспоминания Феликса Платтера: «Мы иногда обедали во время лекции Схирония, который был очень стар и однажды обмочился прямо на кафедре». В записях за апрель 1556 года он прямо утверждает, что лекции — пустая трата времени, в особенности те, что читает старый Схироний, канцлер университета. Доктор Сапорта отправился ко двору короля Наварры к господину де Вандому, которому обязался служить три месяца в году за 800 франков. Его ученики должны были дожидаться его возвращения, чтобы сдать экзамен на бакалавра, потому что только «королевские профессора» имели право присваивать ученые степени. Студенты начали разбегаться: один уехал за докторской шляпой в Авиньон, намереваясь затем вернуться в Базель; другой поступил в гувернеры, третий сбежал в Монтелимар от долгов, четвертый отправился в Париж.

В Париже, также на медицинском факультете, дневные занятия начинались с уроков репетиторов, набранных из числа заслуженных бакалавров, и двух профессоров, выбранных по жребию.

В 1505 году парижские студенты, недовольные комментариями к тестам, которые делали бакалавры, жаловались на то, что магистры с ними занимаются редко, предпочитая давать частные уроки на дому или набирать себе частную врачебную практику. После этого регенты стали назначать двух магистров-«лекторов», которым полагалось ежедневно проводить в помещении университета по два занятия, утром и во второй половине дня, за 12 парижских ливров в год.

Суть лекции состояла в том, что профессор читал своим слушателям определенную книгу, потому он и назывался лектором, то есть чтецом. В Болонском университете в начале учебного года каждый профессор вносил залог, из которого потом покрывались штрафы, которым он подвергался, если какой-либо раздел лекций (то есть чтение книги) не был завершен в отведенное на него время. Теологи читали Священное Писание, юристы — сборники канонического и римского права, медики — труды Авиценны, Гиппократа и Галена. Чтение предварялось вступлением, в котором указывалось место данной книги в системе знаний, и сопровождалось глоссой — толкованием с опровержением иных мнений.

В германских университетах полагалось, чтобы слушатель держал перед глазами текст и читал его одновременно с лектором про себя. В некоторых университетских уставах уточнялось, что в одну и ту же книгу могут смотреть не более трех слушателей одновременно.

Но книг было мало, стоили они дорого, и студенты записывали лекции в тетради, которые потом даже продавали. Переписывать под диктовку Библию или свод законов было бы просто глупо, и профессора стали составлять «суммы» — конспекты основных текстов. Так дело пошло быстрее, но лекции превратились в диктанты. Кроме того, основная масса школяров во все времена шла по пути наименьшего сопротивления и даже не пыталась самостоятельно ознакомиться с первоисточниками, имея на руках конспект. Зачем? Чтобы сдать экзамен, достаточно и тетрадей. Парижский университет изо всех сил противился этой порочной практике, побуждая профессоров не диктовать, а «говорить свободной речью» под страхом лишения права преподавать.

На сером фоне бубнящих лекторов выделялись прирожденные ораторы, которые к тому же превосходно владели материалом, имели о нем собственное мнение и стремились донести его до слушателей. «Когда мы слушаем Вильгельма из Шампо, — писал один немецкий студент из Парижа на родину, — то нам кажется, что это говорит не человек, а ангел небесный. И прелесть его изложения, и глубина мыслей превосходят всё человеческое».

Но учителя превзошел ученик, Пьер Абеляр, основавший на острове Сите собственную школу. Впоследствии, когда он подвергался нападкам и был вынужден скитаться (Гильом из Шампо стал теперь его непримиримым врагом, потому что во время спора об универсалиях они оказались в противоположных лагерях), за ним повсюду следовали три тысячи учеников. Для такой толпы не находилось достаточно просторного помещения, и Абеляр читал им лекции прямо под открытым небом. Когда он обосновался на холме Святой Женевьевы, эта часть Парижа, тогда практически задворки, быстро стала заселяться. «Благодаря ему студенты превзошли своим числом парижских обывателей, и теперь там трудно найти себе пристанище», — писал современник. Такое же магнетическое воздействие на аудиторию производили Фома Аквинский и Иоанн Дунс Скот, преподававшие в Парижском университете в XIII веке.

В университете Саламанки в середине XVI столетия богословие и философию читал монах-августинец брат Луис де Леон (1528–1591), писатель, поэт и переводчик. Профессорскую должность он получил благодаря великолепному знанию древнееврейского языка и культуры (он перевел на кастильский диалект «Песнь песней»). Однако инквизиция приговорила его к пяти годам тюрьмы. Отбыв срок, профессор вернулся в аудиторию и начал свою первую лекцию словами, ставшими знаменитыми: «Как я говорил вчера…»

Жак Кюжас (1520–1590), талантливый самоучка, самостоятельно овладевший латынью и греческим, посвятил себя юриспруденции и преподавал в Тулузе (1547), Бурже (1555) и Валансе (1567), повсюду приводя в восторг учеников, которые хранили ему верность и впоследствии занимались изданием его трудов.

Некоторые «магистры» путали красноречие с краснобайством. Иоанн из Солсбери, епископ Шартрский (XII век), осуждал учителей, «притупляющих умственные способности своих студентов, стараясь показать собственную эрудицию». Другие напускали на себя важность, читали «с выражением», делали многозначительные паузы, но все эти декламационные приемы не могли замаскировать их вопиющего невежества: вряд ли такие профессора могли ответить на вопросы слушателей. «Не мантия делает доктором и не колпак, и не возвышение, которое он занимает, — говорится в одном из средневековых текстов, — доктором делают знания и умение передать их к пользе слушающих».

Обычно преподавателя встречали и провожали аплодисментами. Но занятия не всегда протекали в такой благодушной атмосфере. Когда аудитории надоедало слушать, она начинала скрипеть перьями, хлопать в ладоши или топать ногами; нарастающий шум давал оратору понять, что пора закругляться.

По мере того как суровое Средневековье сменялось эпохой гуманизма, строгий порядок давал слабину, а уж в вольнодумном XVIII столетии он вообще оказался забыт.

Чем только не занимались школяры в учебных аудиториях — всем, чем угодно, кроме учения! Однажды во время учебы будущего поэта Ричарда Корбета (1582–1635) в Оксфорде в классе распивали спиртное. Один из студентов заснул, и Корбет — между прочим, он тогда уже был магистром искусств, а то и бакалавром — изрезал ножницами его превосходные шелковые чулки.

Аббат Бастон, во второй половине XVIII века учившийся на теологическом факультете Сорбонны, оставил подробные воспоминания о своих студенческих годах:

«Вообразите себе обширный параллелограмм, голые и пыльные стены, скамьи на семь-восемь слушателей, кафедру, стоящую на возвышении, почтенную в своей ветхости, и больше никаких украшений — таково помещение. Семинаристы Сен-Сюльпис и братство робертинов посещали занятия двух профессоров, один из которых именовался королевским профессором. Поскольку они выбрали самые удобные часы, школяров было полно; тот же час предпочитали люди, имевшие причины затеряться в толпе. Слушателей набиралось от четырех до пяти сотен, тогда как у других профессоров, в другие часы, их было от силы два десятка…