Две повести о тайнах истории - Рудольф Бершадский

— Что́, немец, занятно? — с довольной усмешкой спрашивал его умелец-мастер.

Но потому и назывался любой иностранец немцем, что был нем в разговоре с русским — не понимал его. Однако, догадавшись, о чем речь, датчанин восхищенно округлял рот:

— О-о!

— То-то и оно, что «о-о»! А ты, может, думал: лаптем щи хлебаем!

Впрочем, фантазия увела меня от истины: вряд ли новгородец сказал бы что-нибудь о лаптях — он ходил в кожаной обуви. Несмотря на то что, как уже приходилось упоминать, лыко превосходно сохраняется в новгородской почве, здесь не найдено ни одного лаптя; кожаной же обуви — десятки тысяч экземпляров, и притом какой угодно: от простых «поршней» — мягких туфель из сыромятной кожи, внутрь которых клали вместо стельки сено, — обуви простонародья, до роскошных, описанных былиной сапожков из «зелена сафьяна» с загнутыми кверху франтоватыми носками, с тиснеными голенищами, с изогнутым тонким каблуком. По грязи в таких сапожках не пройдешься! Но по новгородским улицам в них можно было разгуливать…

Обгоняли друг друга тяжелые, богато изукрашенные возки знати — владыки, посадника, тысяцкого, именитых бояр и купцов; пышные поезда заморских послов проплывали в кремль, — перед Господином Великим Новгородом и заискивали и побаивались его. А навстречу грохотали по мостовым телеги, тяжело нагруженные товарами для кораблей, стоящих у многочисленных пристаней; тащили — то волоком, то на санях или тяжелых катках — каменные блоки для строительства новых хором и храмов.

Оттого и изнашивались мостовые быстро, хотя настилали их на совесть. Сперва выравнивали почву — бугры срезали, а колдобины засыпа́ли, затем вдоль улицы укладывали длинные тонкие бревна — лаги — в два или три ряда. На них поперек, как на рельсы, настилали плотно пригнанные толстенные, до метра шириной, сосновые плахи. Сверху плахи плоско стесывали, а снизу, в круглой части ствола, вырубали выемки, которыми плаха ложилась на лаги: чтобы не ерзала. Мостовая получалась устойчивая и гладкая, как пол. Ее постоянно поддерживали в порядке: если надо, заменяли искрошившуюся плаху новой, а когда приходила в ветхость вся, перестилали полностью. Экспедиция Арциховского расчистила и сняла на Холопьей улице двадцать пять настилов мостовой, лежавших один на другом, причем верхний оказался сооруженным в шестнадцатом веке, а нижний, самый ранний — в десятом! Получается: улица целиком перекрывалась заново примерно каждые двадцать лет.

И еще одну интересную подробность выяснила расчистка древних мостовых. Очень часто лаги последующего настила лежали непосредственно на плахах предыдущего, «культурный» слой земли и навоза между ними отсутствовал начисто. Но ведь чтобы его не было, мостовую следовало хорошенько, и притом изо дня в день, подметать! По-видимому, это и делали.

Нет, неосновательно переносить представление о грязи средневекового города Западной Европы на Новгород. Русь не только не уступала Западной Европе в своем культурном развитии, но во многом, особенно до татарского нашествия, опережала ее. Если, в частности, обратиться к тем же мостовым, то мы узнаем, что в Париже они впервые появились только в конце XII века — в 1184 году, в Германии (в Нюрнберге) — в XIV веке, в Лондоне — в XV, в 1417 году.

Причем в Западной Европе улицы тогда мостили только перед дворцами королей и знати. А Холопья улица в Новгороде, как говорит само ее название, — улица простого люда, ремесленников. Вот и мастерские их раскопаны, одна к другой лепятся.

Кто проходил последний раз по этой мостовой, прежде чем ее занесло на многие метры землей? Давно отгремели по ней подковы коней и не загремят больше. Истлели кости и коней, и тех, кого они везли. А кого везли кони? Может, и не боярина никакого, а простого землепашца из недальней деревни, отряженного справиться у господина, каково будет его слово: засевать его землю или нет; земля уже готова, говорят старики.

И вот едет посланец без седла и стремян — по-деревенски, подстелив на спину костлявой лошаденки кусок рядна помягче да положив за пазуху, чтобы не зачерствел, краюху хлеба, завернутую в льняную тряпицу. Кляча все прядает ушами, оглушенная непривычным грохотом города, и шарахается из стороны в сторону. И хозяин чувствует себя не в своей тарелке: народищу-то сколько! Тыщи! И в шелках-то и в бархатах! Добро бы, праздник какой, а то в будни! А купеческая жена прошла, так у нее даже в посохе камень драгоценный!

— А ну, с дороги! — кричит раззявившейся деревенщине озорной возница, лихо избоченившийся на облучке пролетающего мимо возка, и наподдает его коняге витым кнутом. Огрел — и уж нет его, только зад возка перед глазами покачивается!

Ох, и кони у бояр! Небось не соху таскают!

— Что, паря, маленько досталось? — участливо, хотя и не без усмешки, спрашивает деревенщину какой-то прохожий.

Тут деревенщина чувствует, что кнут, пожалуй, правда, задел и его немного.

— В другой раз не будешь ворон ловить! Чай, в Новгороде, не у себя на печи!

Прохожий, видать, из своих: простой. И боек! Хорошо бы перемолвиться с таким о том, о сем, дорогу спросить…

— Некогда, парень, лясы точить! За болтовню и меня хозяин по головке не погладит — почище, чем у тебя, спина зачешется!

— А твой хозяин — кто?

— Писец. Книги переписывает. Я в ученье у него.

— Значит, и сам грамоту ведаешь?

— Что мудреного! Ведаю!.. Ну, так ты спрашиваешь, как тебе к твоему боярину проехать? Езжай так: мимо вымола, где корабель строят, — увидишь: на носу зверь страшный, из дерева резанный, пасть разинута и клыки торчат; потом через Волхов по Великому мосту; как на ту сторону переберешься, торг минешь. А там спроси у кого еще разок. Язык до Киева доведет!

И едет дальше деревенщина и дивуется на раскрашенных резных петушков над хоромами, которые живо вертятся под ветром: куда ветер, туда и они. И опасливо сторонится богатых возков под кожаным верхом: не возок — дом, даже слюдяные окошки поделаны! И минует пристань, — плотники полдничать сели; только дождик припустил. Ну, да они все равно прикрыли головы и спины рогожками и жуют всухомять — небось некогда. А простому человеку всюду приправа к хлебушку — один дождик. Эх ты, жизнь, жизнь…

…Давно уже нет в живых ни смерда этого, ни разбитного прохожего, которого он встретил, ни боярина, лениво глядевшего через слюдяное окошечко, как посы́пал дождик и как его кучер огрел кого-то. Но вот вижу я: снова показались на свет рваные поршни, в которых приехал в Новгород смерд, да тут и бросил их — совсем прохудились! Тонкой волосяной кисточкой очищает их от грязи студент-археолог и старательно записывает в толстую «общую» тетрадь, где они найдены, в каком слое, в каком углу раскопа, и зарисовывает место находки — первой своей находки! — и даже фотографирует его, не удовлетворяясь тем, что и без него специалист-фотограф сделает снимок. Потом, когда эти поршни передадут в музей или ученому-исследователю, их будет сопровождать подробное описание обстоятельств, при которых они были извлечены из-под вековых напластований. Иначе какой в них прок: рванье, больше ничего!

И вижу еще, как извлекают из земли тяжелый подпятник оси возка; и рогожку, которой прикрывались плотники; и кнутовище с обрывком плетеного ремня…

И вдруг оживает передо мною все, и, кажется, представляешь себе даже, о чем думали эти люди. И все это становится не только невероятно близким, но неожиданно ощущаешь, как постепенно наполняет тебя совершенно живая злость к развалившемуся на кожаных подушках боярину, который с такой надменностью и равнодушием, словно на грязь на мостовой, кинул взгляд на стегнутого кнутом смерда, на сухоядничавших плотников под унылым осенним дождем…

Сперва даже удивляешься остроте вспыхнувшего чувства — ведь это давным-давно в прошлом! — пока не поймешь: да нет же, это не просто прошлое — это твое прошлое, то, из чего сложился облик не вообще какого-то народа, а именно твоего народа; а ты ведь не случайный его представитель, ты плоть от плоти и кость от кости его. Что же ты удивляешься, что это тебя так задело? Это же ты самого себя вдруг увидел, каким был бы шестьсот лет назад, — еще бы не взволноваться!..

Артемий Владимирович Арциховский гостеприимно знакомит меня с раскопками и предварительной обработкой находок.

В раскопе тесно. Он спускается террасами. Одна — слой пятнадцатого века, она выше остальных. На другом участке дошли уже до двенадцатого. Туда из пятнадцатого спускаются по стремянке. Вот так и совершаешь путешествие с поверхности земли в глубь веков.

Больше ста научных работников копают землю, около двухсот рабочих. Много? Нет, наоборот, если бы не нововведения Арциховского, с раскопками, которые тут ведутся, не справились бы и тысяча человек. Заместитель начальника экспедиции по научной части Борис Александрович Колчин подсчитал: только пять процентов всего времени и труда, необходимых на производство раскопок, тратилось бы на раскапывание и просмотр вынутой земли; остальное ушло бы на то, чтобы избавиться от нее после этого!