Сахалин - Влас Михайлович Дорошевич

class="p1"> - Право руля! - как эхо вторит рулевой.

 - Так держать!

 - Так держать!

 "Ярославль" дает три прощальных свистка и медленно отплывает от берегов.

 Прощай, Корсаковск, такой чистенький, веселый, "не похожий на каторгу" с первого взгляда, так много горя, страданий и грязи таящий внутри.

 "Ярославль" прибавляет ходу.

 Берега тонут в туманной дали.

 А впереди "настоящая каторга", Александровск, где содержатся все наиболее тяжкие, долгосрочные преступники, Рыковск, Онор, тайга, тундра, рудники...

 - Корсаковск, это еще что! Рай! - говорит один из едущих с нами сахалинских служащих. - Разве Корсаковск каторга? Это ли Сахалин?

 Все, что я вам рассказал, это только прелюдия к "настоящей" каторге. 

Настоящая каторга

 Мы с вами на пароходе "Ярославль" у пристани Александровского поста, "столицы" острова, где находится самая большая тюрьма, где сосредоточена "самая головка каторги".

 Сюда два раза в год пристает "Ярославль" "с урожаем порока и преступления". Здесь этот "урожай" "выгружается", здесь уже все вновь прибывшие арестанты распределяются и отсюда рассылаются по разным округам.

 Сирена пронзительно орет, - словно пароход режут, - чтобы поживее распоряжались на берегу.

 Холодно дует пронзительный ветер и разводит волнение.

 Крупная зыбь колышет стоящие у борта баржи. Пыхтит буксирующий их маленький катерок тюремного ведомства.

 Тоскливо на душе. Перед глазами унылый, глинистый берег. Снег кое-где белеет по горам, покрытым, словно щетиной, колючей тайгой.

 - Это вчера навалило, снег-то, - поясняет кто-то из служащих, приехавший на пароход за арестантами. - Совсем было сходить стал, да вчера опять вьюга началась.

 Сегодня как будто потеплее. Завтра опять вьются в воздухе белые мухи. Туманы. Пронизывающие ветры. И так - до начала июня. Это здесь называется "весна".

 Направо хлещут и пенятся буруны около Трех Братьев, - трех скал, рядом возвышающихся над водой. В море выдалась огромная темная масса мыса Жонкьер, с маяком на вершине. В темной громаде, словно отверстие от пули, чернеет вход в тоннель. Бог его знает, зачем и кому понадобился этот тоннель. Зачем понадобилось сверлить эту огромную гору.

 - Для чего он сделан?

 - А чтоб соединить пост Александровский с Дуэ.

 - Что ж, ездит кто этим тоннелем?

 - Нет. Ездят другой дорогой, - вон там, горами. А нужно везти что, - возят на баржах, буксируют катерами. Да по нем и не проедешь, по тоннелю. Он в извилинах.

 Тоннель вели под руководством какого-то господина, который, вероятно, никогда и в глаза не видал никакого тоннеля. Господин, по сахалинскому обычаю, ровно ничего не понимал в том деле, за которое взялся. Как и всегда, тоннель повели сразу с обоих концов, с таким расчетом, чтобы партии работающих встретились. Но люди все дальше и дальше закапывались в гору, а встречаться не встречались. Было ясно, что работающие партии разошлись. К счастью, среди ссыльно-каторжных нашелся человек, понимающий дело, бывший сапер, Ландсберг, фамилия которого в свое время прогремела на всю Россию и до сих пор еще не забыта. Ему и отдали под команду рабочих. Ценою неимоверных трудов и усилий рабочих удалось поправить ошибку. Провели коридор в бок, и соединили две разошедшиеся в разные стороны половины тоннеля.

 Вернемся, однако, к "разгрузке".

 Арестантов первого отделения вывели на палубу. Присматриваются к унылым берегам. Сахалин, видимо, производит тяжелое впечатление. Вид оторопелый, растерянный.

 Им сделали перекличку по фамилиям.

 - Ну, теперь садись, ребята, - скомандовал офицер. То есть "садись на баржу".

 Арестанты, словно по команде, поджали ноги и... сели на палубе.

 Можно же до такой степени оробеть и смешаться.

 По трапу один за другим, с мешками за плечами, спускаются в баржу каторжане. Баржу качает, арестанты в ней, ослабевшие на ноги, благодаря долгому отсутствию моциона, не могут стоять и валятся друг на друга. Одна баржа наполнена, подводят другую, - нагружают. И катерок, пыхтя и сопя, тащит качающиеся и бултыхающиеся баржи к пристани, далеко выдавшейся в море. А к пароходу уж ползет по волнам другой катерок с двумя с бока на бок переваливающимися посудинами. Разгрузка идет быстро, - и наступает самый тяжелый момент. Из лазарета движется удручающего вида процессия. На самодельных неудобных креслах, на неуклюжих носилках несут больных. Доктора с озабоченными лицами хлопочут около процессии. На их лицах так и читается укор.

 И это перевозочные средства для больных.

 Какие измученные, какие страдальческие лица у несчастных. Одно из них словно и сейчас смотрит на меня. Обвязанная голова. Заострившиеся черты, словно у покойника, с застывшим выражением страдания и муки. Восковое лицо. Провалившиеся глаза, в которых еле-еле светится жизнь, словно погасающий огонек догорающего огарка. С губ его, белых и тонких, срывается чуть слышный стон, скорее жалобный вздох.

 По крутому, почти отвесному трапу, бережно, под наблюдением врачей, но, конечно, все же не без страданий для больных, их сносят в кувыркающуюся на волнах баржу.

 Разгрузка кончена. Жалкий тюремный катерок доставляет нас на пристань.

 Чувствуется, что вы приближаетесь к административному центру. Александровская пристань, это - вполне благоустроенная пристань. Сигнальная мачта. Хорошенький домик, с канцелярией и командой для ожидающих катера господ чиновников. Несколько времени тому назад эту пристань разбило было вдребезги. Но горю помог все тот же истинный благодетель Сахалина по технической части, бывший ссыльно-каторжный господин Ландсберг. Он перестроил пристань уже "как следует". На Сахалине вечно так: сначала сделают кое-как, а потом переделают "по-настоящему". Да и отчего бы и не делать таких опытов: рабочих рук много, и притом даровых.

 По деревянному молу мы идем на берег.

 На моле кипит работа. Каторжане из "вольной тюрьмы" таскают кули, мешки и ящики. Раньше нас пришел какой-то другой пароход и привез товары из Владивостока. Грузополучатели сидят тут же на своих ящиках и зорко поглядывают.

 - Не стащили бы чего.

 Нищая тюрьма тащит, что может.

 - Надзиратель, надзиратель, - раздается пронзительный крик, словно человеку к горлу нож уж приставили, - надзиратель, чего ж ты не смотришь, куда он куль-то прет, оглашенный. Какой же ты надзиратель, ежели воруют, а ты не смотришь. Я смотрителю буду жалиться.

 - Ты куда это куль прешь, такой, разэтакий?

 - Черт же его, проклятого, знал, что это его. Я думал, туды его ташшить надобно. Возьми куль, оглашенный. Ишь, прорвы на тебя нет, орет, анафема.

 - Жулье.

 - Положь мешок, положь мешок, говорят тебе, - слышится в другой стороне.

 Среди этой суетящейся толпы, не замечая никого, медленно движется странная фигура.

 Свита из серого