Струны памяти - Ким Николаевич Балков

не успел спросить. Я точно помню, что не успел, хотя и услышал в ответ: «Правду, сыночек, говорят. Святую правду…» А потом я увидел бабку Марью. Я узнал ее сразу. «Подвинься, — сказала она. — Хочу посидеть с тобою». Я побледнел, но сделал, как она велела. Я еще не до конца понял, что происходит. Я был будто во сне. И я увидел ее, худую, хрупкую, строгую. От нее веяло холодом. Стало страшно. Она, кажется, догадалась об этом, сказала: «А ты не бойся, дело житейское… И мои сыночки не боялись мертвых. Я всегда говорила им: «Бойтесь плохих людей. Зачем же бояться мертвых? Их жалеть надо — не бояться… — И вдруг по бледному лицу потекли слезы: — Сыночки мои, сыночки!..» — Она спустилась с крыльца, ступила на землю, пошла… И только тогда я закричал: «А-а-а!» — и, расталкивая пацанов, кинулся к воротам. А потом неделю не выходил из дому. У меня был жар…

Пацаны, конечно, не поверили мне. Они не видели того, что видел я, хотя были рядом со мной, и все же перестали ходить на заброшенное подворье. И еще долго туда никто не заглядывал бы, если бы в избе не поселился скотник Батуха. И было непонятно, отчего он не боится, и я бы хотел познакомиться с ним, но что-то удерживало меня.

С годами многое позабылось, и не все от того происшествия осталось в памяти, а только к скотнику Батухе у меня появилось странное чувство близости. Вот-вот, странное… Мне не хотелось ни встречаться с ним, ни говорить, а лишь изредка видеть его и знать, что он живет в избе бабки Марьи и, быть может, как и я, видел ее, неутешную, и слышал ее голос… И то, что даже после этого он не съезжает со двора, было приятно, росло уважение к этому человеку. Но была и опаска, и я порою думал: «А не знается ли он с нечистой силой и оттого ничего не боится?.. Не зря же лицо у него хмурое, и он никогда не улыбается».

Иной раз скотник Батуха замечал, что я гляжу на него, и останавливался, и подзывал к себе, но я смущался и убегал… И это продолжалось до тех пор, пока подле нашего дома не остановилась черная легковая машина и из нее не вылез высокого роста, с квадратиком темных усов под носом, бритый наголо мужчина. Что-то в нем было от легендарного Котовского, и я невольно зажмурился, глядя на него сквозь оконное стекло: а вдруг да Котовский не погиб вовсе, а только уезжал на время и теперь объявился в нашей деревне?.. Я, конечно, знал, что это не так, а все же подозвал к окошку отца, сказал: «Сам Котовский…» Отец рассмеялся: «Какой же это Котовский? Это твой дядя… дядя Миша…» — и тут же вышел из дому.

Дядю я еще не видел, но был наслышан о нем. Ученый человек, говорили, почти все умеет, и даже новую породу коров вывел, красивые, крупные, и помногу молока дают…

Весело было в тот вечер в нашем доме, сестра с дядиных колен не слезала и все щебетала что-то… А я смотрел на дядю Мишу и думал: «Ну, чего он такого нашел в науке?.. Ему впору с плугом управляться, а еще лучше служить в кавалерии. То и было бы дело: ходил бы в моих родственниках человек не хуже самого Котовского. Далась ему эта наука!..»

Я пошел спать и уж разделся и лег в постель, когда в комнате появился отец, склонился над кроватью, сказал:

— Не хочешь сходить с нами к скотнику Батухе? Дяде Мише вдруг вздумалось. В колхозном стаде есть коровы из той породы, которую он вывел. Ну, хотя бы эта самая… ну, как ее?.. Красотка…

— Красотка?! — воскликнул я, спрыгивая с кровати. — А знаешь ли ты, что она самая злая и все время обижает Машку?

Отец не ответил, пожал плечами, а я подумал о скотнике Батухе, захотелось увидеть его. Быстро оделся и следом за отцом и дядей Мишей вышел из дому. Но стоило оказаться на ночной пустынной улице, как стало скучно.

А у скотника Батухи и дверь не заперта, сам он сидит у печи и, наклонившись, гладит собаку, которая дремлет у его ног.

— Здра-а-вствуй!.. — слегка заикаясь, сказал дядя Миша, подойдя к скотнику Батухе и пожимая ему руку. А потом взял стул, сел к печке, говорить начал… Отец отошел к окну, закурил… В избе сумрачно, тусклый свет семилинейной лампы едва пробивается сквозь закопченное стекло, и все же я разглядел на стене фотографии. Неяркие, с надломленными уголками. Но парни на тех фотографиях веселые, с длинными, вьющимися волосами. А вон и бабка Марья. И ничего в ней нет страшного. Худое усталое лицо и маленькие, почти детские руки. Непонятно, почему я тогда испугался ее? Если даже она и вправду приходила, и это мне вовсе не померещилось, надо ли было так пугаться?..

Я долго стоял у стены и смотрел на ее фотографию. Было жаль бабку Марью, которую я прежде почти не знал и которую увидел совсем недавно, уже после ее смерти. А потом я сидел за столом напротив скотника Батухи, глядел на него и уже не испытывал к нему ничего, кроме приязни. Мне нравилось, что он молод, а уже успел повоевать, и что он внимательно слушает дядю Мишу, стараясь не упустить ни одного слова. И это еще и потому приятно, что дядя Миша говорил неинтересно — коровы… сено… молоко… «Тоже мне, нашел, о чем хлопотать. Да у нас на деревне и разговоров-то, считай, больше нет, как только о коровах да о сене…» Но досада эта — так себе, и я скоро забываю о ней, а думаю о том, что скотник Батуха, видать, человек с умом, раз так внимательно слушает дядю Мишу, понимает, что имеет дело не с председателем колхоза и даже не с уполномоченным из райцентра, которые только и знают записывать в блокнот и спрашивать, а где еще?.. а еще где?.. — а с ученым, которого даже отец предпочитает лишний раз не отрывать от работы и по этой причине почти не ездит к нему в гости.

Наутро дядя Миша уехал, а я пошел к скотнику Батухе. Сидели, толковали о разном, но больше о коровах да о кормах, и, чудно, ей-богу, мне не было скучно.

— Дядька твой — башковитый мужик, — говорит скотник Батуха. — Его коровы — лучшие в колхозе, по тридцать литров молока дают за раз. Только худо: