Сезон Маршей - Дэниел Силва

— Нам нужно подыскать вам новое место, — сказал Директор. — У вас есть пожелания?

Делярош ненадолго задумался.

— Амстердам.

— Говорите на голландском?

— Не очень хорошо, но это не проблема.

— Очень хорошо, — согласился Директор. — Пусть будет Амстердам.

Содержание виллы взял на себя Ставрос, местный агент по недвижимости. Делярош сказал, что уезжает, но виллой время от времени может пользоваться его друг. Ставрос предложил устроить в таверне прощальный ужин, но Делярош вежливо отказался.

Весь последний день на Миконосе он писал: площадь в Ано Мера, террасу своей виллы, скалы в Линосе. Он работал с рассвета до заката, пока не начала болеть простреленная рука.

Вечером Делярош сидел на террасе, попивая вино, наблюдая, как опускающееся в море солнце окрашивает выбеленные стены в тот удивительный охряный цвет, который ему так и не удалось воспроизвести на холсте.

Потом он встал, подбросил в камин поленьев и двинулся по вилле с последним обходом, проверяя комнаты, открывая ящики и шкафы и сжигая все, что свидетельствовало о его пребывании здесь.

— Как жаль, что нам придется испортить столь прекрасное лицо, — говорил Морис Леру. Они сидели перед большим, ярко освещенным зеркалом в афинской квартире, снятой Директором для Деляроша на время операции и последующего восстановления.

Хирург осторожно провел тонким пальцем по щеке пациента.

— Вы не француз, — торжественно, словно эта новость могла бы оскорбить кого-то из его соотечественников, провозгласил он. — Я бы сказал, что вы славянин, возможно даже русский.

Делярош промолчал, а Леру продолжал лекцию.

— Люди моей профессии без труда определяют этническую принадлежность. В вашем случае, например, я вижу широкие скулы, плоский лоб и угловатый подбородок. И глаза. Посмотрите на ваши глаза. Они голубые и имеют миндалевидную форму. Нет, нет, вы можете носить какое угодно имя, даже французское, но в ваших венах течет славянская кровь. Отмечу, очень хорошая славянская кровь.

Делярош наблюдал за Леру в зеркале. Маленький, хилый человечек с большим носом, скошенным подбородком и не вызывающими ничего, кроме усмешки, слишком черными волосами. Хирург снова принялся ощупывать его лицо. У него были руки старухи — бледные, мягкие, с проступающими под кожей толстыми синими венами, — но душился он молодежным одеколоном.

— Иногда пластическая операция помогает человеку получить более симпатичное лицо. Несколько лет назад я работал с одним палестинцем, его звали Мухаммед Авад.

При упоминании имени Авада Делярош вздрогнул. Леру совершил тягчайший для человека своей профессии грех, раскрыв личность предыдущего клиента.

— Сейчас его уже нет в живых, но после операции он был очень красив. В вашем случае, боюсь, нам придется прибегнуть к обратному, то есть сделать ваше лицо менее привлекательным. Вас не страшит такая перспектива?

Леру был безобразен, и внешность для него значила многое. Делярош был красив, и для него внешность не значила почти ничего. Некоторые женщины находили его привлекательным, даже красивым, но сам он никогда не придавал такому пустяку большого значения. Сейчас его волновало только одно. Его лицо стало угрозой ему самому, а он привык избавляться от угроз одним верным способом: уничтожать ее.

— Делайте то, что считаете нужным, — сказал Делярош.

— Хорошо. Лицо у вас угловатое, с резкими чертами. Углы мы превратим в округлости, а резкость сгладим. Я удалю вам часть скул, чтобы они стали глаже и ровнее. Введу коллаген в ткани щек — лицо будет тяжелее. Тонкий подбородок мы сделаем квадратным. Ваш нос — подлинный шедевр, но с ним придется расстаться. Я сплющу его и расширю переносицу. С глазами, к сожалению, ничего поделать нельзя, разве что вы измените их цвет с помощью контактных линз.

— Это поможет? — спросил Делярош.

— Когда мы закончим, вы сами себя не узнаете. — Леру в нерешительности пожевал губу. — Уверены, что хотите пройти через все это?

Делярош кивнул.

— Хорошо. — Хирург с сожалением покачал головой. — И все-таки я чувствую себя дикарем, замахивающимся молотком на Пьету.

Он достал из кармана маркер и начал размечать лицо клиента.

Глава двадцать первая

Лондон

Престон Макдэниелс был карьерным дипломатом и состоял в штате отдела по связям с общественностью американского посольства в Лондоне. Представительный, хотя и не очень привлекательный в привычном понимании этого слова, сорокапятилетний мужчина и пожизненный холостяк, он не имел за спиной большого опыта по женской части и практически не встречался с женщинами, что давало коллегам повод для подозрения его в гомосексуализме. Престон Макдэниелс не был гомосексуалистом, он просто испытывал затруднения в общении с представительницами прекрасного пола. До последнего времени.

Часы показывали шесть, и Макдэниелс, перед тем как уйти, приводил в порядок свой маленький кабинет. Закончив с делами, он подошел к окну, из которого открывался вид на Гросвенор-сквер. Прежде чем получить место в Лондоне, ему пришлось провести немало лет в таких неспокойных местах, как Лагос, Мехико, Каир и Исламабад. Теперь Престон был счастлив. Он любил театр, музеи, ему нравилось ходить по магазинам, а в выходные посещать интересные места за пределами столицы. Жил он в небольшой квартире в южном Кенсингтоне и на работу по утрам добирался на метро. Саму работу трудно было назвать захватывающей — регулярный выпуск пресс-релизов, составление для посла ежедневных подборок по материалам британских газет, сотрудничество с прессой по вопросам освещения публичной деятельности посла, — но жизнь в Лондоне помогала ему находить удовольствие даже в самой скучной рутине.

Захватив со стола стопку папок, Макдэниелс положил их в кожаный портфель, снял с вешалки за дверью плащ и вышел из кабинета. По пути он заглянул в туалет, чтобы посмотреть на себя в зеркало.

Иногда Престон спрашивал себя, что такого она увидела в нем. Он попытался причесаться иначе, чтобы скрыть проплешину, но сделал только хуже. Однажды она сказала, что ей нравятся лысоватые мужчины, что они выглядят умнее и более зрелыми. Она слишком молода для меня, подумал он, слишком молода и слишком красива. Но отказаться от нее было выше его сил. Престон не мог ничего с собой поделать. Впервые в жизни у него случился такой потрясающий роман, впервые он переживал настоящую страсть. И не мог остановиться.

Шел дождь, и на Гросвенор-сквер уже опустились сумерки. Макдэниелс раскрыл зонт и зашагал по заполненному пешеходами тротуару вдоль Парк-лейн. Он остановился у ресторана и секунду-другую наблюдал за ней через стекло. Высокая, с отличной фигурой, густыми черными волосами, овальным лицом и серыми глазами, она шла между столиками. Под белой блузкой колыхались большие упругие груди. Она была идеальной любовницей, знавшей, казалось, все его сексуальные фантазии. В своем кабинете Престон то и дело поглядывал на часы, предвкушая миг, когда снова увидит ее.

Он вошел в ресторан и сел за столик в баре. Заметив его, она подмигнула и одними губами прошептала: «Сейчас подойду».

Не прошло и минуты, как она принесла ему бокал белого вина. Он погладил ее по руке.

— Ужасно по тебе соскучился, дорогая.

— А я думала, ты уже не придешь. Но извини, не могу долго задерживаться — Рикардо сегодня просто не в себе. Увидит, что мы разговариваем — выгонит.

— Ты же ничего такого не делаешь, просто проявляешь любезность к постоянному клиенту.

Она соблазнительно улыбнулась.

— Ты называешь это простой любезностью?

— Нам нужно увидеться.

— Я заканчиваю в десять.

— Не могу так долго ждать.

— Боюсь, ничего другого не остается.

Она снова улыбнулась и отошла. Потягивая вино, Макдэниелс смотрел, как она ходит от столика к столику, принимает заказы, ставит подносы, разговаривает с клиентами. Мужчины обращали на нее внимание. Он знал — такая женщина слишком хороша, чтобы работать в ресторане. Он знал — рано или поздно она найдет свое место в мире и тогда уйдет от него.

Макдэниелс допил вино, оставил на столе десятифунтовую бумажку и вышел. Уже на улице ему в голову пришло, что десять фунтов слишком много за бокал вина. Еще подумает, что я считаю ее шлюхой. Он уже хотел вернуться и исправить ошибку, но в последний момент решил, что это будет уж совсем глупо. Макдэниелс повернулся и пошел к метро, думая, что если она когда-нибудь бросит его, ему, вполне возможно, не останется ничего другого, как покончить с собой.

Спешить было некуда. Дождь почти перестал, и Макдэниелс шел неспешно, любуясь городом и наслаждаясь воспоминанием о проведенных рядом с Рэчел минутах. Никогда в жизни он не испытывал того, что можно было бы назвать одержимостью, но понимал, что наконец-то познал страсть. Думая только о ней, он стал рассеянным, невнимательным, несобранным, а в разговоре иногда, начав предложение, не мог его закончить. Это сказывалось на работе. Коллеги обращали внимание, задавали вопросы, бросали сочувственные взгляды. По большому счету ему было наплевать. Он прожил без любви всю жизнь и теперь собирался наслаждаться обретенным счастьем до самого конца.