Попугай Флобера - Джулиан Барнс

Он присылал мне цветы. Особые цветы; обычный поступок необычного любовника. Однажды он прислал мне розу. Он срезал ее с живой изгороди у себя в Круассе утром в воскресный день. «Я целую ее, — писал он. — А ты тоже быстро поднеси ее к губам, а затем положи сама знаешь куда… Adieu! Тысяча поцелуев. Я твой с вечера до утра, и с утра до вечера». Кто мог устоять перед такими чувствами? Я поцеловала розу, а вечером в постели выполнила пожелание Гюстава. Утром, проснувшись, я увидела, что от моих движений бутон розы рассыпался на ароматные тонкие лепестки. Простыни пахли воздухом Круассе, тем местом, которое — я этого еще не знала — будет навсегда закрыто для меня. Два розовых лепестка оказались между пальцев ноги, а на внутренней стороне правого бедра я заметила тонкую царапину. Гюстав, переполненный чувств, как всегда неуклюжий, забыл срезать со стебля шипы.

Следующий подарок был не столь удачным. Гюстав отправился в путешествие по Бретани. Имела ли я право возражать? На целых три месяца! Мы были знакомы меньше года. Весь Париж знал о нашей страстной любви, и вдруг он уезжает на три месяца в компании с Дю Каном. Наша связь должна была быть такой, как у Жорж Санд с Шопеном, и даже еще крепче! Вместо этого Гюстав предпочел исчезнуть на три месяца с этим амбициозным мальчишкой у него на содержании. Разве это не причина, чтобы устроить скандал? Разве это не явное оскорбление, попытка унизить меня? Однако, когда я публично при всех высказала ему все, что думала об этом (я не стесняюсь своей любви — почему я должна ее стесняться? Я готова высказать все прилюдно в зале ожидания вокзала, если понадобится), тогда он сам вдруг обвинил меня в том, что я унизила его. Представляете! Он рвет со мной связь. Ultima[16], написала я на его последнем письме, которое он послал мне перед отъездом.

Конечно, это не было его последним письмом. Как только он начал свои шатания по этой скучной сельской местности, делая вид, что ему интересны здешние заброшенные шато и нищие церкви (три месяца!), он вдруг Заскучал без меня. Письма шли одно за другим, полные извинений, признаний в любви и просьб ответить. Он всегда был таким. Когда он в Круассе, он мечтает о горячем песке и мерцающих водах Нила, а на Ниле скучает по мокрым туманам и крышам Круассе. В сущности, он не любил путешествовать. Ему нравилось мечтать о путешествиях, вспоминать о них, но не путешествовать. Только один раз я согласилась с Дю Каном, когда тот сказал, что Гюстав из всех видов путешествий больше всего любит один: лежать на диване и смотреть на пробегающую мимо вереницу пейзажей. А что касается знаменитого путешествия на Восток, то Дю Кан (да, ненадежный и ненавистный Дю Кан) утверждал, что большую часть их путешествия Гюстав находился в состоянии полной апатии.

И тем не менее, пока он бродил по этой скучной захолустной провинции со своим ненадежным другом, Гюстав прислал мне еще цветок, сорванный у памятника Шатобриану. Он писал мне о тихом море в Сан-Мало, розовом небе и сладких дуновениях ветерка. Прекрасная картина, не правда ли? Романтическая могила на каменистом мысе, где головой к морю покоился великий человек, прислушивающийся теперь к вечности, к отливам и приливам морских волн. Юный поэт, ощущающий в себе гения, преклонив колени, смотрит, как медленно гаснет на небе розовый закат, и думает — как обычно думают все молодые люди — о недолговечности жизни и о том, как все великое приносит утешение, а потом, сорвав цветок, неожиданно выросший из праха Шатобриана, посылает его в Париж своей прелестной возлюбленной… Мог ли не тронуть меня такой поступок? Разумеется, он меня тронул. Но я не могла не подумать о том, что цветок, сорванный с могилы, невольно напоминает мне, что он послан той, что совсем недавно написала Ultimaна последнем полученном ею письме. Не могла я не заметить и того, что это письмо Гюстава послано из Понторсона, находящегося в сорока километрах от Сан-Мало. Возможно, Гюстав сорвал цветок для себя и после сорока километров дальнейшего продвижения по Бретани вид цветка достаточно надоел ему? Или например — такое предположение возникло у меня, потому что наши с Гюставом души слишком похожи, — он сорвал цветок совсем в другом месте? Не слишком ли поздно пришло ему в голову сделать этот жест? Что ж, даже влюбленные бывают задним умом крепки.

Мой цветок — тот, который из всех я лучше всего помню, — был сорван там, где я уже сказала. В Виндзорском парке. Это было после моего визита в Круассе и тех унижений, грубости, боли и ужаса, которые мне довелось вынести. Вам, без сомнения, известны другие версии? Но правда очень проста.

Я должна была видеть Гюстава. Нам надо было поговорить. Любовь нельзя прогнать, как непонравившегося парикмахера. Гюстав не приезжал ко мне в Париж, поэтому я поехала к нему. Я приехала на поезде (теперь минуя Мант) прямо в Руан. Переплыла реку, чтобы попасть в Круассе. Я натерпелась страха, видя, как дряхлый перевозчик с трудом борется с течением. Я издали узнала прелестный низкий белый дом в английском стиле; мне показалось, что дом смеется. Я сошла на берег и толкнула железную калитку, а дальше меня уже не пустили. Не пустил Гюстав. Какой-то скотник выставил меня. Гюстав отказался видеться со мной в своем доме, но снизошел до встречи в гостинице, где я остановилась. Мой Харон снопа перелез меня через реку. Гюстав ехал отдельно на пароходе и прибыл раньше меня. Это был фарс, трагедия. Мы пошли в отель. Я что-то говорила, он ничего не слышал. Он сказал, что секрет счастья в том, чтобы быть счастливым тем, что уже имеешь. Он не понимал моих страданий. Он сдержанно и неловко обнял меня, и это было оскорбительно. Гюстав посоветовал мне выйти замуж за Виктора Кузена.

Я бежала в Англию. Я более не могла оставаться во Франции; мои друзья поддержали мое внезапное решение. Я уехала в Лондон. Меня сердечно приняли, познакомили со многими выдающимися людьми. Я встретилась с Мадзини, графиней Гвиччиоли. Мое знакомство с графиней было радостным и воодушевляющим событием — мы сразу же стали друзьями, — но в этом была и своя тайная печаль. Жорж Санд и Шопен, графиня Гвиччиоли и Байрон… скажут ли когда-нибудь: Луиза Коле и Флобер? Все это, честно признаюсь вам, принесло мне немало скрытых терзаний и печали, которые я пыталась философски переносить. Что будет с нами? Что будет со мной? Разве, спрашивала я себя, нехорошо быть тщеславной в любви? Нехорошо? Ответьте!

Я поехала в Виндзор. Помню круглую башню, увитую плющом. Я гуляла по парку и выбирала вьюнок для Гюстава. Должна вам сказать, что он всегда был вульгарно невежественен, когда речь шла о цветах. Не с точки зрения знаний ботаники, ибо в этом он кое-что знал или кое в чем разбирался, как и в других вещах в своей жизни (кроме сердца женщины), но он ничего не знал о символике цветов, не знал, как изящен их язык, как он гибок, изыскан и точен. Когда красота цветка сочетается с красотой чувства, которое он должен выразить… радость от такого подарка едва ли может затмить подаренный вам дорогой рубин. Эта радость еще более драгоценна, потому что цветок недолговечен, он — вянет. Но тогда можно послать другой…

Гюстав ничего в этом не понимал. Он из тех людей, которые, возможно, после немалых усилий могут выучить одну или две фразы из языка цветов, например, что гладиолусы, поставленные в центре букета, своим числом и цветом укажут вам час свидания; петуния предупредит о том, что письмо перехвачено. Гюстав способен оценить простоту и полезность языка цветов. Например, возьмите розу (любого цвета, есть пять цветов роз, и все эти пять разных роз имеют свое значение в языке цветов), приложите сначала ее к губам, а потом положите между бедер. Это самое откровенное выражение галантности, на которую способен Гюстав. Он не понял бы, я уверена, истинного значения вьюнка, получив его, даже если бы постарался понять. А ведь с помощью вьюнка можно послать три известия. Белый вьюнок спрашивает: «Почему ты избегаешь меня?», розовый грозит: «Я свяжу тебя с собой», голубой обещает: «Я дождусь лучших дней». Вы сами можете догадаться, какого цвета вьюнок я выбрала для Гюстава в Виндзорском парке.

Понимал ли он женщин? Я часто сомневалась в этом. Мы как-то ссорились с ним, помню, из-за его нильской проститутки по имени Кучук Ханем. Флобер во время путешествий вел дневник. Я спросила, могу ли я почитать его. Он отказал мне, но я продолжала просить его об этом, и наконец он позволил мне прочесть его. Чтение этих страниц не было… приятным. Все, чем восторгался Флобер на Востоке, я находила унизительным и испорченным. Куртизанка, кстати дорогая куртизанка, щедро обмазывала себя маслом сандалового дерева, чтобы приглушить тошнотворную вонь клопов, которых было не счесть там, где она жила. Разве это вдохновляет, спросила я, делает ее красивой? Это оригинально, это прекрасно? Или до омерзения привычно?