Двойная радуга (сборник) - Наринэ Абгарян

Голос ее дрожит. На нижней прокушенной губе выступает капля крови.

– Да, к слову сказать, – вспоминает мужчина N злобно, – ты зачем ее на стриптиз звал?

– Извини, – пожимает плечами Гончаров-Обломов, – как-то не подумал, что ты обидишься, честное благородное слово. Мы не чужие люди с NN, почти полгода семьей прожили… В экспедиции. Ну ты помнишь.

– Помню, – помнит мужчина N злобно, – она еще беременная тогда была.

– Не от меня, – уточняет детали Гончаров-Обломов. – Так что полгода, брат! Полгода!

Он трясет коротким указательным пальцем.

– Не полгода. А семь с половиной месяцев, – поправляет NN, – учитывая возвращение на теплоходе.

– Какая точность, – восхищается женщина N. Она обняла мускулистую талию Володи и вытащила из его кармана пачку сигарет. Закурила.

NN звонко кашляет и красиво отгоняет дым:

– Я умею считать, в отличие от некоторых.

– Умеешь. Но плоховато. А писать – и того хуже. Интересно, как ты рисуешь?

– Не подумал я! – громче говорит Гончаров-Обломов. – Честное благородное слово.

– Ты думай в следующий раз, – советует мужчина N злобно. – Так почему у твоего племянника помимо невесты шашни непонятно с кем? Для меня это дико, ты знаешь.

NN закатывает глаза и цокает языком. Она только что слизнула кровь с губы, во рту образовался соленый вкус горя.

– Она ему нравится, понимаешь? – задушевно объясняет Гончаров-Обломов. – Ты в человеческих чувствах разбираешься вообще?

Все проходят в дом.

– Нравятся люди друг другу, и это хорошо! Это, в принципе, главное, – продолжает он уже в теплой комнате, откупоривая шампанское.

Пробка вылетает с легким хлопком. Окончательно стемнело. Накрыт большой прямоугольный стол, на столе – целиком зажаренные курицы, две штуки, салат из консервированной фасоли, соленые огурцы, маринованные грибы, другая еда. Какой-то торт домашнего приготовления, коробка конфет, мандарины в начищенной медной вазе, сладкий пирог пахнет яблоками. Жена Гончарова-Обломова держит руки на огромном беременном животе.

– Сестренка, привет, – кивает она NN, – наконец-то выбрались. Сейчас ужинать будем. Я кур фаршировала, грушами, сыром и шампиньонами. Грушами, вообрази! Как там папа?

NN морщится, не хочет сейчас про папу – она откусывает конфету, чтобы избавиться от неприятного привкуса. Фантик складывает пополам и еще пополам. С глянцевого квадрата подмигивает коровка. Женщина N подставляет свой бокал под игристое вино, мужчина N улыбается наполненной стопке и добреет, Володя быстро ест холодец, завладевши горчицей. На кожаных штанах бликуют электрические отсветы. Где-то далеко или близко едет Танюшка, бедная племянница.

Лена Чарлин

Равнодушие

Что еще я мог спросить у нее? Имя, только имя.

– Мисс, вы слышите меня? С вами все в порядке? Можете назвать свое имя?

Открыла глаза, долго смотрела на меня:

– Элис. Элис Броуди.

– Вы помните, какой сегодня день, Элис?

Короткая пауза. Наверное, все еще думает, кто я такой.

– Четвертое июля, вторник.

– Посмотрите на мою руку. Сколько пальцев я сейчас показываю?

– Пять.

– Посмотрите внимательно.

– Три. Господи, голова.

И ее лицо исказилось от боли.

– Попробуйте улыбнуться мне, Элис.

– Я… это последнее, что я могу сделать.

– Вы помните, как здесь оказались?

– Да.

– Послушайте, вам нужно в больницу, обнимите меня за шею, вот так. Мы поймаем сейчас машину и отвезем вас. Я понятия не имею, где она, но где-то же в этом городке должна быть больница. Боюсь, у вас солнечный удар или что-то вроде того. Вы бы видели себя – белая как простыня. Идти сможете? Давайте я помогу подняться. Вот так, аккуратно, тихонько, здесь лестница.

– Пить очень хочется. – Губы у нее потрескались, она пыталась облизать их вязким языком, ничего не выходило.

– Присядьте здесь. – Я усадил ее на ступеньки, поближе к дереву, а сам ринулся к своим вещам за бутылкой. Она сделала несколько коротких глотков. Оставшейся водой я смочил платок и приложил к ее лбу.

Я нашел ее на песке без сознания. А впервые заметил минутой раньше. Солнце в зените, адская жара, настоящее июльское пекло. Женщина в длинном цветастом платье, пошатываясь, шла по пляжу. Первое, о чем я подумал и за что потом себя корил, – да она пьяна! В такую сумасшедшую погоду, когда ни единого дуновения не доставалось от ветра, ни одной живительной капли от дождя. В те дни от жары меня спасал лишь большущий зонт, который я раскладывал на пляже каждое утро, двухлитровая бутылка воды и бар неподалеку, в котором готовили превосходный лимонад. До вечера этот ледяной напиток в мокром, в секунду запотевающем стакане был единственным, что я мог взять в рот.

Но второе чутье все-таки не позволило отвести взгляд от странной женщины и подсказывало мне: что-то здесь не так. Женщина останавливалась, оглядывалась, крутилась вокруг себя, подносила руку к глазам и явно кого-то высматривала. И вдруг споткнулась и упала. Я выронил из рук кисти, выбежал из своего тенистого укрытия и по кипящему песку, обжигая пятки, поспешил к берегу.

Потом уже, в видавшем виды стареньком «форде», который остановился сразу, как только мы выбрались на шоссе и я поднял руку, ее кружение по пляжу разъяснилось:

– Я потеряла собаку, – сказала Элис.

Сил у нее совсем не было. Морщась от головной боли и слабости, она облокотилась на меня, я обнял ее за плечо и придерживал мокрый, горячий уже платок на лбу. Минут десять мы ехали по городу, пока, наконец, не увидели красный крест небольшой провинциальной больницы. Я испытывал неловкость за то, что задавал ей все эти ненормальные вопросы про день и просил улыбаться. Дело в том, что за завтраком я прочел в местной газете заметку про то, как распознать первые признаки инсульта, и почему-то мне вздумалось, что с ней мог случиться именно он. Хотя Элис, конечно, была очень молода, думаю, не старше тридцати пяти. Но в статье писали, что инсульт молодеет с каждым годом и вот уже для сорокалетних считается нормой. Безжалостный век.

У нее оказался тепловой удар, слава богу. Молодой, не далее как вчера окончивший интернатуру доктор сказал, что Элис оставят еще на несколько часов, что она в полном сознании и к вечеру сможет спокойно добраться до дома, беспокоиться не о чем. Я облегченно вздохнул и понял, что так и сижу босиком в прохладном холле больницы. Было четыре часа дня, я вернулся на пляж, обул сандалии, сложил мольберт и краски и вернулся домой. На сегодня красочных впечатлений с меня было достаточно.

Она пришла на следующий день. Я заканчивал вечерний этюд и находился в том приподнятом творческом состоянии, которое охватывает человека, когда тот ловит волну вдохновения и чувствует, что все задуманное получается. Или вот-вот получится.

Я приехал на побережье писать серию пейзажей. Две недели назад мне позвонил мужчина, Майкл Келли, и сказал, что его отец семьдесят лет прожил у океана, но несколько лет назад обезножел из-за тяжелого диабета, и сын перевез его к себе в Бостон. К круглой дате – в конце лета старику исполнялось восемьдесят – Майкл придумал подарить отцу несколько картин с местами, по которым тот сильно тосковал. Чтобы океан всегда был у отца перед глазами.

Это был необычный заказ и щедрый, что оказалось кстати. Анна всегда начинала переживать, когда заканчивались заработанные деньги и мы начинали жить на сбережения, хотя у нас обоих были небольшие потребности, и мы понимали, что на главное всегда хватит. Но, хотя Анна молчала и никогда не упрекала меня, я все равно угадывал тревогу в ее глазах и тогда давал объявления о частных уроках живописи и портретах на заказ. Так Майкл нашел меня. Он предложил оплатить авиабилеты и аренду жилья на месяц. От билетов я отказался, самолеты всегда вселяли в меня ужас. Я приехал сюда на автомобиле и поселился в пяти минутах ходьбы от пляжа, поэтому мог писать весь день, до берега было рукой подать. Мы условились с Майклом о четырех этюдах – задумка была в том, чтобы запечатлеть вид на океан в четыре времени суток. Я заканчивал «вечер», когда вернулась Элис.

Она что-то понимала в живописи, видимо, потому что первое, что я услышал за спиной, были ее слова:

– Настоящий вечерний свет. Очень теплые цвета и плавные переходы.

Свет сегодня действительно был хорош, я внутренне ликовал от того, что, кажется, удалось воссоздать ту сиреневую дымку в воздухе, которую можно застать в морских городах после шести вечера, когда солнце сдается и катится вниз, и еще часа два перед закатом можно ощущать вокруг невесомую пелену. А потом смотреть, как на небе розовый переходит в лиловый, лиловый в лазурный и, наконец, тает за темнеющим горизонтом. Мое любимое на всю жизнь время суток, его не может передать объектив фотокамеры. Только глаз человеческий улавливает. И еще иногда кисть. Сегодняшним небом я был и вправду доволен. Хотя ликование было самой редкой моей эмоцией. Анна не уставала говорить, что нет на свете более сомневающегося человека, чем ее муж. Боже мой, я чертовски по ней скучал. Мы никогда так надолго не разлучались, и я готов был уже не спать сутками, чтобы поскорее закончить последний ночной пейзаж.