76-Т3 - Яков Арсенов

Гриншпон попытался что-то сказать, но раздумал и нырнул в кровать. Искусство невыносимо выматывает своих жрецов.

— Баллада удалась. Настоящий спектакль. Мощь, Артамонов быстро перестроил тональность. — Все правильно, СТЭМ призван решать более серьезные задачи…

— Я смотрел спектакль, — сказал Решетнев, — и думал: как вы запустили свое нутро, Виктор Сергеич! Беспорядок, как на загородной свалке! Дался мне этот дурацкий бокс! Думал, натренируюсь — никто не сунется, а про душу забыл. На сознание окружающих нужно действовать в такой последовательности: сначала искусством и уже потом, если не проймет, перчаткой в кость или куда-нибудь по филейной части, — закончил вылазку в имманентное Решетнев.

— Марина была просто прелесть, — сказал Рудик. Боюсь, что завтра на занятиях я ее не узнаю.

Друзья о многом бы еще переговорили, но пришел Мурат и сбил беседу. Он снял со стены именную саблю, сбросил эфесом чужие носки со своей подушки и сказал:

— Жену, что ли, Нинэл сдэлат?

Все повскакивали с кроватей и заставили Мурата десять раз повторить сказанное. До утра обсуждали как это получше провернуть и во сколько это Мурату выльется.

— Двухгордый люблюд! — поздравил Мурата Артамонов.

— Ангидрит-т твою перекись марганца! — присоединились остальные.

Речь велась о самой первой свадьбе в группе.

Перед занятиями Марина влетела в аудиторию держа наперевес дипломат. В нем между конспектами лежало письмо от Кравцова. Рудик на самом деле едва узнал ее. Климцов встал, чтобы пропустить ее на всегдашнее место рядом с собою, но Марина с улыбкой проследовала на галерку.

И СТАНОВЯТСЯ ЧЕРНЫМИ ЗАМЕТИ

Холода дымились невиданные, насыщая город всеми оттенками белого цвета. Глядя на оконные узоры, было страшно вылезать из-под одеяла. Радовались одни собаки. На выгулах они с прытью таскали сонных хозяев от столба к столбу. Куда-то затерялась луна, животным стало не на что выть. Городское общество собаководов вышло на экстренные поиски небесного тела. Так казалось со стороны.

Решетнев не любил читальных залов. Он не мог заниматься чтением в специальной обстановке — лучше, чтобы кто-то мешал. Ему нужно было переждать перерыв в книжном магазине. Чтобы не подвергнуться законному сжатию от мороза, он зашел в читальный зал института. И едва не остолбенел. За столом выдачи сидела Рязанова. Подрабатывает, что ли, подумал он. Мысль даже ему самому показалась странноватой. Год назад Рязанова Ирина победила в институтском конкурсе красоты.

Взяв подшивку трехлетней давности, Решетнев пробрался в дальний угол и принялся пролистывать. Журналы скоро надоели ему. Оставалось рассматривать читателей. В основном, тех, чьи профили можно было видеть. Затылки, считал Решетнев, в меньшей степени выражают душу. Быстро утомившись, он перевел взгляд на Рязанову. Он знал о ней все, она о нем — ничего.

Даже в лицо не знала.

Ирина сидела за столом и читала. Ее лицо показалось ему еще более занимательным, чем при случайных встречах в коридорах. Оно играло, обыгрывало страницу за страницей и так выразительно передавало смену событий и настроений в книге, что Решетнев боялся угадать автора и название.

Время перерыва в книжном истекло — сеанс подглядывания пришлось прекратить. Решетнев не относил себя к разряду сверхчувствительных, но при выходе из зала отчетливо ощутил спиной ее взгляд. Жгучая второстепенность ощущения заставила его не оглянуться. Через неделю Решетнев обнаружил себя в районе библиотеки. Избавиться от смутного обязательства зайти в зал — не смог.

— Опять ты? — спросила Рязанова. — Будешь дочитывать.

— Пожалуй, — ответил Решетнев и вспомнил, что давно так не терялся.

— Распишись, — подала она ему ту же подшивку.

Прежнее место было занято немолодым человеком, с необъяснимой серьезностью читавшим «Крокодил». Решетнев проходил меж рядов и опасался сесть на первый попавшийся стул, боясь, что не будет видно Рязанову. Ему повезло — колонна, на которую он меньше всего рассчитывал, осталась чуть слева. Пролистав несколько страниц, Решетнев обратился в сторону столика выдачи. Рязанова занималась делами и позволяла наблюдать за собой кому вздумается. Он обнаружил главную особенность ее лица. У большинства людей начальное, нулевое состояние лица — безразличие. Исходным состоянием лица Рязановой была непоправимая грусть. Она являлась фоном для других эмоциональных наложений. И ничто не могло укрыть ее — ни серьезность, ни улыбка.

Просидев час, Решетнев ушел с тем же ощущением взгляда на спине. Наугад выбрал переулок и побрел в сторону, противоположную общежитию. Вспомнил о родственных биополях. Там, в зале, ему казалось, что Ирина тоже чувствовала его взгляды. Может, это было и не так, но, во всяком случае, неуверенность в некоторых ее действиях имела место. Так ведут себя люди, у которых стоят над душой. Его тормозили затянувшиеся отношения с другой. Если их можно было назвать отношениями. Странная гармония обреченности и доверия. Зависимость, в которой оба подотчетны друг другу без всяких перспектив. Положение, из которого необходимо смотреть друг другу в глаза только прямо, не моргая. Решетневу не хотелось проигрывать нынешней его подруге в этом маленьком противостоянии. Если в принципиальных разговорах с ней станет прощупываться посторонняя лирическая тема, то легко обнаружится беспринципность. Носить легенд Решетнев не умел, сразу путался. И не умел долго находиться под вопросом.

Но все это был подстрочник, а прямым лобовым текстом шло совсем иное: он страшно желал встречи с Ириной. Хотел, и все тут. Решетнев на всякий случай решил прописать себе одиночество, выдержать себя в нем, отмочить. Тут же поймал на мысли, что разлука — всего лишь отсрочка, А не медиальное, как ему показалось вначале, решение. Он понял, что устраивает себе временное одиночество, чтобы радость, если она появится в той отдаленной встрече, была полнее.

Выдержал он несколько дней. В понедельник отправился в библиотеку.

Все вокруг было белым, и терялось ощущение земли и неба. Они легко менялись местами и переходили друг в друга. От этого кружилась голова, особенно на мосту. Окоченевшие перила предлагали поддержку на всем своем протяжении. Ветер, носясь под пролетами, бился о наст забытой песней.

Решетнев исколесил полгорода, чтобы явиться в читальный зал перед закрытием. Тогда возможность проводить Ирину вытечет сама собою, думалось ему. Его нисколько не смущало, что Ирина могла иметь предвзятый взгляд на массового читателя или до того личную жизнь, что ему, скорее всего, придется оказаться одним из многих, или хуже того — просто третьим лишним.

За столиком выдачи сидела не Ирина. С веселым беззаботным лицом и неглубокими глазками. Решетнев спросил ту же подшивку и сел за то же место, что и в прошлый раз. Где-то глубоко в себе он наивно рассчитывал вызвать в действительность главное путем восстановления деталей. Мистика не оправдалась — Ирина так и не появилась. Наверняка работает в другие часы.

Он примчался на следующий день сразу после занятий.

Выдавала литературу все та же веселая. Решетнев принялся наводить справки.

— Она болеет, неделями не ходит, — веселая улыбнулась выцветшими веснушками и бросилась ожидать еще какого-нибудь вопроса. Ее улыбка показалась Решетневу неуместной. Он едва не спросил: чему вы рады?! Спросил адрес.

Это была окраина. Самая что ни на есть. Маленький домик шел явно под снос. Обступив по всему периметру плотным кольцом, над ним нависали крупнопанельные дома. Стройматериалы, грязь. Выходило, что островку долго не продержаться. Наступил вечер. Короткий зимний день без сколько-нибудь явного протеста сгорел заживо в своем закате.

Свет в доме не горел. Решетнев позвонил. Никаких примет жизни. Проскочила мысль — не ошибся ли? Нет, все сходилось. Он нажал кнопку повторно. Безрезультатно. Когда созрела догадка, что больная может находиться в больнице, окна вспыхнули и за дверью спросили:

— Кто там?

Возникла проблема ответа. Вопрос повторился.

— Ровесник, — произнес он как пароль. — Помнишь, в читальном зале я брал подшивку «Ровесника»?

— Что тебе нужно здесь?

По интонации Решетнев уловил, что она вспомнила. Это утешило.

— Я узнал, что ты больна, и решил навестить.

— Ты занимаешься всеми подряд больными?

— Да.

— Раз так, заходи.

Она поежилась и, пройдя в комнату, извинилась за свой не совсем удачный вид. Потом легла в постель, где, по-видимому, находилась до его прихода. Выражение грусти сильнее проступило на ее лице.

Решетнев не находил, как продолжить вторжение. Решительность, с которой он производил поиск домика, переродилась в скованность. Уже нужно было о чем-то говорить, а он рассматривал и рассматривал комнату. В домике царил порядок запущенности. Все было расставлено, развешано и уложено по местам раз и навсегда. Противоречила только дорожка между столом и дверью. Наконец он соврал, спросив ее имя.