Интенсивная терапия - Юлия Вертела

«Да, американские окорочка – не чета нашим тощим цыплячьим лапкам», – подумала Катя, не зная, куда деть полсковороды жира.

– Откормленные. У них все там такие, чего ж от хорошей жизни не жиреть? – рассуждала Муза, поджаривая ножку для Сергея Семеновича и бросая благосклонные взгляды на соседку.

Та знала, что милость ее ненадолго, и все же натужно улыбалась в ответ. Только вчера Муза пыталась выставить ее из ванной, ругаясь из-за бесконечной стирки пеленок, но Катя подарила надзирательнице пачку «Лоска», и та отстала.

Перемерзшая добытчица уже едва ли надеялась, что вечером муж разделит с ней трапезу. Они теперь редко виделись. Илья почти полностью переселился на работу, где его не раздражали жалобы жены и крики ребенка.

Ночами Маша спала очень плохо. Забывшись, она тут же вскидывалась и начинала горестно рыдать. Катя утешала ее как могла, но ребенок, измученный внутренним страданием, не находил покоя ни в чем. Когда ночами Маша подолгу кричала во весь голос, соседи возмущались, и бедная мать выносила малышку на улицу.

Обычно Катя направлялась в сторону небольшого скверика у троллейбусной остановки. По Невскому шатались подвыпившие и наркоманы. Но женщина была настолько контужена своей бедой, что возможные внешние опасности просто не воспринимала. Она садилась на единственную скамеечку, и одурманенный холодным воздухом ребенок засыпал на ее руках. Затихал и ночной проспект, уезжали последние проститутки, а Катя все сидела в скверике из пяти деревьев, заглядывая в окна тех, кому тоже не спится.

Забываясь сама, она видела, как в приглушенном свете за занавесками мелькали чьи-то тени, и сочиняла жизнь незнакомых ей людей, придумывая им такое счастье, что и не бывает. А Машенька спала под беззвездным небом, розоватым от света фонарей, и иногда Кате казалось, что было бы хорошо, если б они замерзли вот так, в скверике.

Но все же, стряхнув дремоту, она тащилась домой, где сонное тепло трущобы по-матерински встречало своих жильцов. Промерзшие, они валились в затхлую полутьму до рассвета.

Рыбалка

Зима тянулась долго, и в начале марта обитатели дома на Марата затосковали. Захотелось им, как в сказке, полакомиться свежей рыбкой.

А тут как раз Воеводкин подобрал на помойке неплохую удочку и давай всех подбивать на рыбалку. Воображение Воеводкина живописало косяки корюшки, а то и более крупных рыб, и стал Степан подумывать о путешествии на залив.

Гулого и художника уговаривать долго не пришлось, вопрос был в другом – в экипировке. Ни у кого из них не было путной одежды. Пробежаться по городу можно и в дырявых кроссовках, а на морозе стоять – другое дело. Но Воеводкин и с этой проблемой справился. Он вручил Гулому ключи от своей комнаты, в которой больше года не был, и отправил писателя поискать обмундирование в гардеробе.

Поход Гулого, однако, затянулся, так как неожиданно нагрянувшие соседи ветеринара приняли писателя за вора и здорово отметелили, сорвав на несчастном всю злость за бесцельно прожитые годы. Пока в милиции разобрались, что к чему, прошло два дня, и лишь на третий изрядно потрепанный Гулый принес охапку теплых вещей и палатку.

На следующее утро вся честная компания завалилась в электричку на Финляндском.

Художник в дамских ботиках покойной жены Воеводкина, в шубке под котик и фетровой шляпе тащил мольберт и большую зеленую сеть. Эту сеть писатель нашел в чулане ветеринара и решил, что она будет, несомненно, полезна на рыбалке. Степан пояснил, что данная вещь предназначена для ловли птиц, а не рыбы. Но живописец вцепился в нее мертвой хваткой и больше не выпускал из рук. Дырки в сети были крупноваты для корюшки. По-видимому, художник мечтал о более весомой поживе.

Гулый, обряженный под странствующего бедуина, волочил палатку, ведро и складной стульчик, а Воеводкин, вполне соответствующий образу бывалого рыбака, нес удочку и рюкзак с провизией. Он запасся хлебобулочными изделиями как минимум на сутки, ну и, конечно, горючей жидкостью, которая помогает рыбакам приговаривать и днем и ночью: «Ловись, рыбка, мала и велика!»

В Тарховке они вышли и, приободренные солнечной погодой, самоуверенно устремились направо.

Маршрут выбирался по слухам, подсказать было некому, и троица неожиданно для себя очутилась на озере Разлив, где тоже рыбачили. Друзья отыскали готовую лунку, слегка раздолбили ее и расположились лагерем. Художник сразу начал ныть насчет того, не перекусить ли им. Гулый озирал заснеженную даль. Воеводкин по-деловому распутывал снасти. И вот долгожданный миг настал: «Ловись, рыбка, мала и велика». Ветеринар даже затрясся, поглядывая на кивок, человек он был азартный. Но вода в лунке оставалась неподвижной.

После первого часа рыбаки выпили по глотку водки из бутылки, после второго – допили до донышка, а еще через полчаса осушили все, что у них осталось: две бутылки портвейна и лекарственную настойку на спирту, излечивающую от потери не то сна, не то аппетита – никто точно не помнил. Закусили разломанной черной буханкой. Дальше события развивались стремительно.

Пока Воеводкин качался над лункой, а Гулый продолжал созерцать, художник окаменевшими пальцами делал наброски представителей местной фауны. Никто даже не пытался взглянуть на бумажный лист, все и так знали: синие, крылатые, с красными глазами. Движения художника становились все более неловкими, обмороженные члены плохо двигались, но он решил до заката расставить сети для птиц.

Он ждал их, летящих от горизонта – волнующих, волшебных. Удалившись от всех, живописец попытался натянуть сеть у берега между ветвями кустарника. Издалека это напоминало метания раненого гладиатора. Все больше запутываясь в сетке, он просовывал руки с кистями в дыры и трепетал в конвульсиях.

Потерпев неудачу, обмотанный сетью птицелов возвращался к друзьям и внезапно провалился в едва затянутую ледком полынью. Воеводкин первый заметил, как бедняга погружается в воду вместе с мольбертом. Гулый и Степан бросились на помощь.

Глазам их предстало печальное зрелище: спеленатый художник барахтался в мутной ледяной каше. Схватиться за плавающий мольберт он почему-то не догадывался. Мокрая котиковая шуба делала его похожим на крупное морское животное в шляпе. Гулый кидал ему ведерко на веревке, чтоб притопший хватался за него, Воеводкин зачем-то тыкал в несчастного удочкой. Перепуганные рыболовы поспешили за помощью к мужикам у ближайшей лунки. По счастливой случайности у тех оказался крюк, которым они и подцепили совершенно занемевшую тушу.

Охотника за синими птицами освободили от пут, накачали водкой и, переодев в сухое, посоветовали ему двигаться к музею. Помогавшие рыбаки знали о существовании теплого бесплатного туалета недалеко от ленинского Шалаша и неоднократно согревались там.

Дойдя до оазиса, живописец рухнул вдоль унитазов, благословляя своих спасителей и вождя пролетариата за то, что благодаря ему на этом месте возвели столь нужную для человечества постройку. Вскоре бедняга в изнеможении уснул, прижимая к груди искромсанную сеть.

Воеводкин сокрушался о неудачной вылазке на природу. Гулый с непроницаемым лицом курил на полу у батареи. Забывшийся беспокойным сном художник тихонько подвывал во сне, как щенок. Ноги его время от времени подергивались, словно сбрасывали невидимые путы.

За весь вечер в туалет зашел всего один посетитель. Увидев спящего рыбака, он застеснялся и решил помочиться на улице.

Красное мохнатое солнце садилось за горизонт, лед опустел. Пострадавшие решили остаться на ночевку в туалете. Тут они наконец достали свою палатку и одеяло и под журчание сливных бачков погрузились в сон.

Несомненно, они были счастливы, как бывают счастливы все бездомные, нашедшие приют на одну ночь.

«Есть ли у тебя сила?..»

Все твердили о новом Петербурге. Кое-где появились вывески на английском языке, а в магазинах неведомые продукты в красивых упаковках.

Гулый не замечал перемен, для него Петербург был явлением вневременным. Если бы кто-то сказал ему, что скоро не станет коммуналок и дворов-колодцев, он бы подумал, что это бред. Вся прелесть Питера и состояла в контрастах дворцов и подворотен. Его нельзя вылизать и причесать, он должен иметь оборотную сторону, грязную и больную, как бок шелудивой собаки. Гулый не верил в обещания по скорому наведению порядка в городе; а потом, что считать порядком – отреставрированные гостиницы и подкрашенные фасады домов, в подвалах которых крысиные норы?

...Писатель заметил, что давно выехал за край бумажного листа и печатает по валику машинки. Мысль так же внезапно прервалась, как и возникла – значит, пора выпить чаю.

На кухне он наткнулся на Катю, суетящуюся возле плиты.

– Будь добра, налей кипяточку.

Соседка наполнила горячей водой большую грязную лоханку, которую ей подал Гулый.

– Заварочки?