Город, которым мы стали - Нора Кейта Джемисин

и живущих в них НИМБИстов[16], не подпускающих к своим домам прогресс.

– Это не совсем так, – говорит она парнишке. – Мы существуем, чтобы расширять художественное пространство Нью-Йорка за пределы Манхэттена, но мы все же остаемся частью этого пространства. Поэтому, чтобы подкреплять нашу репутацию, мы должны выставлять хорошие работы. Кроме того, в этом боро проживает полтора миллиона человек, и многие из них – художники. Так что нам есть из чего выбирать.

– Да даже если бы и не было, – выпаливает Джесс, очевидно решив, что Бронка ушла от главного, – мы не распространяем нетерпимость. Никаких стереотипов. Никаких фетишистских изнасилований. Никаких гомофобных приколов… – Жестом она снова передает слово Бронке.

– У вас остались вопросы? – спрашивает Бронка таким тоном, чтобы было ясно – вопросы не приветствуются.

– Ну мы еще не показали вам нашу главную работу, – говорит Клубничный Блондин. Когда Бронка впивается в него взглядом, оскорбленная подобным нахальством, он одаривает ее такой улыбкой, от которой все предупредительные звоночки в ее голове начинают сходить с ума. Во взгляде Блондина заметен нездоровый блеск – возможно, он успел чем-то обкуриться, поскольку из его кармана торчит вейп. И блеск этот ничуть не скрывает, насколько мистер Блондин взбешен. Он явно что-то задумал. – Если вы посмотрите на нашу лучшую работу и все равно откажетесь, мы уйдем. Без шума. Просто посмотрите. Больше мы ни о чем не просим. – Он разводит руками, изображая из себя разозленную невинность.

– Вы думаете, я захочу смотреть на еще одно подобное творение? – Бронка указывает на триптих. Он выглядит омерзительно. Ей хочется вымыть глаза с мылом.

– Эта работа более абстрактная, – говорит Док Холлидей. Он поворачивается к одному из оставшихся бородачей, которого Бронка еще не удосужилась никак окрестить. Тот быстрым шагом выходит в коридор. Когда они шли сюда, Бронка заметила прикрытую непрозрачным полиэтиленом картину, но совсем позабыла о ней во время измывательства над ее органами чувств. Новая работа больше предыдущих, примерно десять футов по стороне, и написана на холсте, если судить по тому, с какой легкостью они ее несут. Безымянный начинает отклеивать скотч с полиэтилена. Холлидей встает между ним и Бронкой – Бронка подозревает, что он пытается помешать ей увидеть фрагменты того, что под упаковкой; видимо, хочет, чтобы картина произвела впечатление целиком. Настоящие художники так не делают. Только дрянные художники устраивают такой театр. А еще ему явно не терпится показать свое творение.

– Мне лишь хочется услышать ваше мнение об этой работе. Я уже получил хорошие отзывы о ней от одной манхэттенской галереи.

Ицзин выходит из оцепенения. На ее лице застыло выражение отвращения, и в кои-то веки Бронка рада тому, как она чопорно вздергивает свой носик.

– От какой галереи?

Док называет ту, о которой Бронка слышала. Она переглядывается с Ицзин и видит, что та самую чуточку впечатлена. Ицзин поджимает губы.

– Ясно, – говорит она, но Бронка подозревает, что очень скоро Ицзин позвонит дельцу, владеющему той галереей, и спросит, чем они там вообще думали.

Клубничный Блондин вопросительно смотрит на Дока Холлидея, и они вместе прислоняют картину к одному из пустых стендов. Секунда возни, и они готовы.

– Я назвал ее «Опасные ментальные машины», – говорит Док, после чего они стягивают брезент.

Бронка сразу видит, что эта картина отличается от остальных. Те представляют собой лишь пародию на живопись – вроде тех работ, которые люди, ненавидящие изящные искусства, считают последним писком изобразительной моды. Но это – искусство настоящее. Цвета складываются в сложные узоры, вложенные друг в друга. Бронка осознает, сколько мастерства потребовалось, чтобы написать эту картину. В ней видна техника. В целом неоэкспрессионистская, но с изяществом граффити. Всем хочется творить как Баския, но не все справляются. Сам Баския не всегда справлялся. Но кто бы ни сотворил это полотно – а Бронка прекрасно понимает, что ни Док, ни Шкет его не писали, – справляется еще как.

Но.

На полотне изображена улица или намек на нее. Вдаль, вдоль загруженной дороги, разновеликими группками бредут около дюжины силуэтов. Друг к другу теснятся магазины с хаотично развешенными разномастными вывесками, и все это кажется очень знакомым. Китайский квартал. Пейзаж ночной и дождливый, краски сверкают, изображая мокрое мощение дороги. Силуэты больше похожи на чернильные кляксы, безликие и нечеткие, но… Бронка хмурится. Что-то в них не так. Они грязные, эти силуэты, облаченные в тусклое немодное тряпье; рукава закатаны, обнажая почерневшие руки, ботинки перемазаны грязью, а фартуки запятнаны кровью и менее различимыми телесными жидкостями. Они грозно маячат, эти грязные создания, которых даже людьми не назвать. В воздухе висит дымка, намекающая на запах мокрого мусора, который смешивается с вечерним туманом, и Бронка почти что слышит журчание их болтовни…

(В галерее стало темнее и тише. Клубничный Блондин стоит с краю зрения Бронки словно в свете прожектора, улыбается и жадно всматривается в ее лицо. Больше никто не шевелится.)

Но шум голосов не похож на тот, что она слышала в реальности, проходя по Китайскому кварталу. Настоящий уличный шум складывается из обычных разговоров, он похож на разминку перед концертом, на какофонию различных интонаций и языков – английского и других европейских, на которых говорят туристы, – с вкраплениями детского смеха и криков разозленных водителей. Но сейчас, стоя перед картиной, Бронка слышит нечто иное, на тон выше.

Невнятное бормотание.

(День уже клонится к вечеру. Она должна слышать совсем не это. Старый, задыхающийся кондиционер должен едва слышно трещать, с трудом борясь с летней жарой. Да и Центр выходит окнами на одну из главных магистралей – так где же шум машин с улицы? Еще до них должно время от времени доноситься жужжание пилы из столярной мастерской внизу, где выполняются заказы художников Центра. В Центре искусств Бронкса не бывает так тихо, тем более в это время суток. Бронка хмурится… но затем картина вновь перетягивает ее внимание на себя.)

Бормотание. Лица маячат перед ней и, кажется, меняются, пока Бронка рассматривает картину.

(Ну-ка, подождите. Она что-то слышит…)

Стрекот. Похожий на скрипучий хитиновый треск насекомого, измененный расстоянием и движением.

(Раздается голос Венецы: «Старушка Би. Эй, Старушка Би. Бэ-рр-о-ннн-ка». Бронка терпеть не может, когда Венеца так коверкает ее имя, произнося каждую фонему как отдельный слог. Из-за этого она начинает переживать, что у нее случился инсульт, и именно поэтому Венеца продолжает так делать.)

Появляется новый звук. Позади нее на полированный бетонный пол Центра шлепается что-то тяжелое и влажное. Звук кажется ей похожим на то, как на причал вытаскивают швартовы. Она даже чувствует легкий запах морской воды. Но Бронка не успевает задуматься, зачем кто-то размотал в зале мокрый трос, потому что лица на картине, размытые и невыразительные, внезапно оказываются намного ближе. Это они издают стрекот. Дребезг.

Лица поворачиваются к ней.

Лица поворачиваются и надвигаются, и они окружили ее…

Кто-то хватает Бронку за плечо и рывком оттаскивает назад.

На миг вселенная останавливается и немного растягивается. У Бронки перехватывает дыхание, и на долгую секунду она застревает в этом податливом моменте. А затем реальность возвращается на круги своя.

Она моргает. Венеца стоит рядом с ней и озабоченно морщится. Рука девушки все еще лежит на плече Бронки. Это она оттащила ее назад. Картина стоит перед ними, представляя собой всего лишь краску на холсте. Бронка внезапно чувствует, что картина никогда и не менялась, но вот зал вокруг нее…

Поскольку она должна стать проводником, Бронка прекрасно понимает, что сейчас произошло, – хотя осмыслить это довольно сложно, и она рада, что ей, скорее всего, не придется никому это объяснять. Здесь многое замешано: корпускулярно-волновой дуализм, процесс распада мезонов, этические вопросы квантового колониализма и многое другое. Но если оставить самую суть, то случилось вот что: нападение. Нападение, которое не просто чуть не убило ее, а чуть не уничтожило. А вместе с ней и Нью-Йорк.

– Старушка Би? – Это Венеца дала ей такое очаровательное прозвище, которое подхватили молодые художники Центра. Саму Венецу, второе имя которой Бриджида,