Город мертвого бога - Алекс Феби

нему голову. Его красные глаза были широко раскрыты, из искривленного страданием рта на простыню летели брызги мокроты, однако рука, твердая и упрямая, появилась и выхватила у Натана бутылочку. Он опрокинул содержимое в рот – и осел обратно на матрас, так что рот закрылся сам собой под весом того, что оставалось от его тела, а кашель, за неимением другого выхода, был вынужден направиться через нос. Так он оставался, казалось, целую вечность – тяжко вздыхая, храпя и выгибаясь, но не выпуская изо рта лекарство. В конце концов с этим было покончено; отец вытянулся, обессиленный, покрытый потом, и закатил глаза ко лбу. Пустая бутылочка валялась на простыне, уголки его рта были теперь белыми от лекарства. Он впал в бессознательное состояние, но Натан все равно взял его за руку.

– Отлично, папа! Отлично! Я достану тебе еще, папа, я обещаю! Я обещаю…

XX

Среди ночи магия Господина просочилась из Особняка в город.

При лунном свете ее было бы трудно увидеть. Даже сейчас, несмотря на облака с туманом и вечную завесу брызг, висящую над Морской стеной, луна все равно была поблизости – рассеивая, растворяя, заслоняя Натану зрение своим вмешательством, достаточно сильным, чтобы замаскировать зловещую утонченность магии. Птичьи смерти тоже мешали, но когда луна садилась, а огненные птицы прекращали свои атаки, Натан видел ее вполне ясно. Она была мертвенно-зеленой, вязкой – наполовину дым, наполовину кисель. Она сочилась из-под основания Особняка в месте, где скала становилась фасадом, словно там была некая брешь, щель, образовавшаяся в результате работы всех этих механизмов там, внизу.

Натан прижал колени к груди, плотно натянул поверх них куртку и принялся сосать рану, ощупывая языком дыру в своей плоти, которая никак не хотела закрываться. Отцовский кашель был единственным звуком, перекрывавшим грохот валов; хотя лекарство, кажется, действительно дало ему некоторое облегчение – в самом тоне кашля, его глубине и силе было нечто, указывавшее на то, что грудная клетка отца очищается, изгоняя из себя лишнюю мокроту.

Натан следил за течением магии – вниз с вершины холма, через Мордью, через Торговый конец, жители которого слишком хорошо питались и слишком крепко спали, чтобы что-либо почувствовать, вдоль Стеклянной дороги; мимо калитки на границе, запертой, чтобы не пускать трущобы внутрь; мимо домов, выстроенных в трущобах отдельными предпринимателями, конюшен Поставщика, кожевенных мастерских, «Храмов» с их изможденными мадам и неопрятными, надушенными девицами; мимо рыбацких хижин, где ютились переломанные, просоленные, выдубленные солнцем старые моряки и их молчаливые будущие вдовы, – вниз, в те забитые Грязью уголки, где Пэдж вербовал своих подручных, где безнадежные больные лежали на своих сырых постелях, отделенные от мира одной тонкой дощечкой, в ожидании смерти; и все это было окрашено зеленью, просочившейся вместе с этим ручейком силы.

Люди не могли видеть этого лишь потому, что оно было настолько всепроникающим, словно висящий в воздухе запах, который замечаешь только после того, как выходишь за дверь. Вот только здесь было некуда выходить (или, во всяком случае, для вышедших уже не было пути назад).

И за всем этим стоял Господин, для которого все они были лишь сырьем, потребным для какого-то неизъяснимого эксперимента. Его движения были слишком быстрыми, чтобы их заметить, его цели – слишком непостижимыми; и все же ему был нужен этот город, были нужны его жители. Все они существовали вокруг него, так, словно дело обстояло наоборот, словно это он был им нужен – его свет, его разрастающаяся власть, его медленно сочащееся зло.

Натану хотелось ненавидеть его, ненавидеть его волшебство, ненавидеть весь мир; и все же в этом гнилостном свете было что-то… знакомое. Что-то, что бежало и по его собственным жилам, так что Натан знал его очень близко.

Искра.

Искра была в нем, хоть он и отрицал это. Она сладостно дрожала в его костях, хоть он и отвергал ее. Она переполняла его, выжигая унылую сырость мира, высвечивая все уголки, словно молния. Она приносила боль, но она же разрывала все оковы, убирала всю горечь, мертвый груз его отца с матерью, похоть галантерейщика, жестокость Пэджа. Она сжигала его будущее – жизнь, пропитанную морскими брызгами, состоящую в наблюдении за тем, как дерево чернеет и покрывается плесенью. Она превосходила даже мелочные услады и утешения купцов – превосходила настолько, что он с легкостью мог бы спалить все это дотла. Ему не было нужды заботиться о мелких вещах, о мелких людишках: он мог бы сжечь их всех скопом, если бы сумел вынести боль. Кто посмеет встать на его пути, когда придет Искра?

«Не используй ее».

Натан прикрыл глаза, и на фоне грохочущих волн молчание его отца звучало громче, чем любые другие звуки, – теперь, когда он наконец заснул.

Натан встал и пошел прочь из трущоб.

XXI

Канализация имела выход в трущобы по эту сторону изгороди. Гэм упоминал о нем, и даже набросал карту на листке бумаги, вырванном из книги, прежде чем та отправилась в огонь. Эта труба некогда выводила стоки к Морской стене, но поскольку вместо моря она с таким же успехом могла опорожняться и в трущобы, то, когда она сломалась, никто и не подумал ее чинить. В течение многих лет она изрыгала нечистоты, так что в окружающем ландшафте образовался гладкий, как лишай, полукруг негодной земли; однако пришло время, и поток иссяк. После того как запах выветрился, трущобные жители вновь вернулись на это место; отверстие заслонили лачуги и груды мусора, так что теперь только Гэм и его шайка знали о трубе и интересовались ею.

В темноте Натан прошел туда, где лежало старое, облысевшее одеяло из конского волоса, казалось бы, брошенное наугад среди нанесенных ветром обрывков и шелухи. Натан отодвинул его – одеяло прикрывало отверстие трубы, покрытое коркой веществ неизвестного происхождения. Натан скользнул внутрь.

В трубе было сухо. Эхо доносило откуда-то звук капель, но здесь влаги не было, со стен при прикосновении осыпались пересохшие хлопья. Под ногами чувствовалась плоская, гладкая поверхность. В темноте было невозможно что-либо разглядеть, и Натан был рад этому.

Труба шла вверх с уклоном, но небольшим, чтобы можно было идти без затруднений, поднимаясь по склону холма к Торговому концу. Натан ориентировался на напряжение в мышцах икр: когда труба подошла к развилке, он выбрал направление, продолжавшее подъем.

Чем дальше он шел, тем громче становился звук воды; зловоние отходов, и без того ядовитое и ошеломляющее, усиливалось, пока наконец Натан не вышел к месту, где было течение.

К этому времени