Миниатюрист - Джесси Бёртон

Бросив куколку на пол, она выскакивает из спальни, летит по коридору, сбегает с лестницы. В холле увлеченные беседой Марин и Корнелия поворачиваются в ее сторону.

– Что ты делаешь? – спрашивает золовка, видя, как она открывает дверные засовы. – Останови ее, Корнелия.

Служанка переводит взгляд с одной госпожи на другую, и на ее лице появляется страдальческая гримаса.

– Почему мне нельзя выйти? Я увидела…

– Я не позволю устраивать публичный спектакль. Я слышала, что ты сейчас кричала. По-твоему, это портовый кабак?

– Там женщина, которую мне надо увидеть.

– Какая еще женщина?

Нелла мучается с засовами.

– Корнелия, ты так и будешь стоять? – возмущается Марин. – Мне только скандала не хватает…

Поздно. Нелла уже выскочила из дома.

– Простудишься! – несется ей вслед.

Толпа рассеялась, и она бегает взад-вперед, отчаянно высматривая блондинку. Остановилась перевести дыхание. Идти домой неохота, поэтому она быстро направляется по Вийзельстраат к Старой церкви. Обратиться с молитвой о возвращении любимца. Нелла отдает себе отчет в том, что ее беспокоит не столько судьба мужа, сколько судьба попугая. Что ж, Пибо значит для нее больше. Она засовывает руки поглубже в карманы юбки. Йохан вполне способен сам о себе побеспокоиться, разве нет? Вопрос повисает без ответа. Ей хотелось бы так думать, но что-то в образе жизни Йохана говорит о том, что именно он нуждается в их защите.

Отмахнувшись от неприятных мыслей, она идет мимо нового высокого здания мэрии в сторону площади Дамбы. Колокола Старой церкви обливают малиновым звоном обледеневшие крыши домов. Малые, числом четыре, высокими голосами возвещают о грядущем рождении Святого Сына, а большой басистым голосом Создателя как бы поддерживает их снизу. Пахнет вареным мясом, а прямо напротив церкви дерзко выросла винная лавка. Если пастор Пелликорн гоняет виноторговцев, то рядовые амстердамцы благосклонно поглядывают на козлы, просевшие под тяжестью огромного чана с вином.

– Жалкая личность, – бросает кто-то. – Это ведь гильдия распорядилась, чтобы весь день торговали.

– Господь превыше гильдий, друг мой.

– Вот и Пелликорн так считает.

– Не переживай. Гляди! – Мужчина показывает спрятанные под полой две фляжки с горячим красным зельем. – С апельсином.

Они удаляются в не столь целительный квартал, чему Нелла только рада. Поймав на себе пристальный взгляд пастора, она отводит глаза. Сейчас ей пригодилось бы пальто, да и в церкви немногим теплее. Она озирается. Большинство сидений вокруг кафедры свободны, а двум-трем прихожанам, возможно, просто некуда пойти. Обычно служба собирает большую паству, и каждый молится у всех на виду.

К своему удивлению, она вдруг обнаруживает Отто в парчовом пальто хозяина и надвинутой на глаза конической черной шляпе. Склонив голову, он молча шевелит губами: не то молится, не то дает обещание. Он словно не в себе. Руки дергаются, тело напряжено. Что-то удерживает ее от того, чтобы подойти, было бы неправильно встревать в такую минуту. Вновь ощутив потусторонний холодок, она оборачивается и лихорадочно скользит взглядом по скамьям, а затем вверх по беленым стенам к потолку со старыми фресками. Эта женщина где-то рядом и наблюдает за ней!

Она идет через неф к алтарю. За спиной орган разражается такими утробными звуками, что у нее все внутри содрогается. И в это время заблудший кот, спасаясь от холода, пролезает между ножек стула и вот уже скребется лапами по могильным плитам. Нелла не любит орган, предпочитая ему тихие переборы лютни и виолы или тростниковую легкость блок-флейты. В органе же есть что-то назойливое, громоподобное, какая уж там святость. Он уводит ее от духовного, хотя считается, что орган открывает сердца и впускает в них силу Господню. Нелла затыкает уши, у нее закружилась голова.

Кто-то трогает ее за рукав, и она оборачивается, ожидая наконец увидеть таинственную женщину, которая ей расскажет, чего от нее хочет. Но это Лийк, похудевшая со дня их последней встречи, такая бледная в своих лисах и соболях.

– Мадам Брандт, – говорит она. – Счастливого Рождества.

– Спасибо, мадам. Я пришла… помолиться.

Взяв Неллу под руку, Лийк потянула из воротника одну из лисиц. При всей своей набожности она в отличие от Марин, кажется, вовсе не стесняется демонстрировать предметы роскоши.

– Или присмотреть за ним? – она показывает пальцем на сидящего Отто. – Мудрая мысль. А то в нашем городе его съедят заживо. Но что это с ним? У него такой растерянный вид. Что у вас вообще происходит? Слуги разгуливают средь бела дня. – Она заразительно хохочет, а у Неллы сжимается горло. – Бедняжка, вы совсем замерзли. Хотя бы в святом месте человек должен немного согреться! – Она туго обертывает лисицу вокруг Неллиного горла. От меха веет промозглым холодом, а от Лийк фруктовой помадкой.

– Мы редко видим в церкви Марин, – говорит она. – И Йохана, и вас.

– Йохан уехал.

– Вот как. Один? – Она улыбается, глядя на Неллу.

– Да.

– Ну, что Отто не с ним, это понятно. Но у него ведь есть еще один помощник? Английский мальчик, если я ничего не перепутала. Кажется, он к вам заглядывал?

Нелла пытается вырвать руку. Лийк морщит нос.

– Полно, дитя мое. У Амстердама есть глаза и уши.

– Марин неважно себя чувствует, – говорит Нелла в надежде поскорей избавиться от назойливой мухи. Однако Лийк, уцепившись за ее слова, лишь усиливает хватку.

– А что с ней?

– Не знаю.

– Я пришлю своего врача, – говорит Лийк, – он разберется. – Она тянет Неллу к органу, чьи звуки валятся в одну неразборчивую, дисгармоничную кучу. Та ничего не отвечает, думая только о том, как избавиться от этой прилипалы и гремящей музыки, отзывающейся эхом в грудной клетке. Она ищет глазами Отто, но он уже ушел.

Лийк вытирает губы, словно желая смахнуть какие-то слова, и Нелла видит, что у нее на пальцах нет ни золотых колец, ни драгоценных камней. Голая узкая рука.

– Марин рассчитывает заполучить все, – говорит она. – Вы сами слышали. Как бы не так.

– Я ничего не знаю…

– Мой сахар гниет на Карибах в темных подвалах, миссис Брандт. Я вам рассказываю как подруге. Не допустите же, чтобы в новом году все досталось им. Вы меня слышите?

– Лийк…

Но та отходит так же быстро, как подошла. Потом вдруг оборачивается, словно пронзенная неожиданной мыслью.

– Лийк, с вами все в порядке? – спрашивает Нелла, не слишком рассчитывая на ответ. Однако та уже спешит к запасному выходу – ссутуленная, несуразная. И миг спустя исчезает за маленькой дверью.

Истории

– Хочу, чтобы Йохан вернулся домой. – Нелла сама не ожидала от себя таких слов.

Корнелия, делающая пирожки с фруктовой и ореховой начинкой в качестве компенсации за утрату Пибо и черствость Марин, улыбается, глядя на молодую хозяйку.

– Вернется, куда он денется. Вы уж подождите.

Не в силах больше молчать, Нелла рассказывает служанке про свою встречу с Лийк в Старой церкви, про то, как ее простая молитва о душе Пибо была истолкована этой ненормальной. Корнелии эта тема куда интереснее, чем туманные разговоры о миниатюристе. Вместо предположений и фантазий – конкретный орешек, который надо разгрызть. Лийк тоже проблема, но из плоти и крови.

Корнелия слушает ее, перетирая миндальные орехи и корицу, прежде чем обвалять все это в пшеничной муке.

– Там был еще кто-нибудь из знакомых? – спрашивает она.

– Нет, – утаивает правду Нелла.

Корнелия вздыхает, добавляя белый инжир в начинку.

– Эта Лийк, скажу я вам, сумасшедшая. Но голова у нее варит.

В сгущающихся сумерках Корнелия рассказывает молодой хозяйке историю отношений Марин и Лийк.

– Марин была еще совсем молоденькая, когда познакомилась с Гансом Меермансом. Он дружил с нашим хозяином, и оба работали клерками в Казначействе. Господину было восемнадцать, а Марин где-то одиннадцать.

– А Лийк говорила, что, когда им было по двадцать два года, они вместе плавали на судне.

– Ну да. Только их дружба началась гораздо раньше.

Нелла пытается представить себе золовку в одиннадцатилетнем возрасте, но у нее ничего не получается.

– Они познакомились на банкете, еще на Синтерклаас, – продолжает Корнелия. – Вот почему Марин его терпеть не может. Из-за воспоминаний. Отец нашего господина решил устроить ужин в холле. В старом доме, поменьше нашего. Пришли бродячие музыканты попытать счастье. С тромбонами, рожками и скрипками. Марин все танцевала и танцевала с Гансом Меермансом. А ему что? Одиннадцатилетняя девчонка. Никто. А он принц! Ох и хорош же был собой. Вы не смотрите, какой он сейчас. Жрет много, живот из рубашки выпирает.

– Откуда ты все это знаешь, Корнелия, тебя тогда еще и на свете не было!

Служанка недовольно цокает языком и коротко подводит черту своим разглагольствованиям:

– Да уж расщелкала. Невелика загадка.