Голубые дни - Иван Соколов-Микитов

Ночью в лесу было светло. Я хорошо видел колыхавшуюся под глухарем ветку, бородатую голову с раскрытым клювом. В призрачном свете северной полярной ночи чудесным казался окружавший меня северный лес.

Я всю ночь простоял под деревьями, прислушиваясь к лесным таинственным звукам. В лесу под деревьями беззвучно летали весенние мотыльки. Как бы для того, чтобы усилить таинственность ночи, голосом лешего близко хохотала белая куропатка.

* * *

Восходит над горами солнце. Сперва заянтарели снежные горы тундры. Над ними повисли лиловые облака. Небо на востоке зеленое. На снежной вершине горы загорелось пламя — яркая точка. Мы остановились посреди озера. Кругом — лед, темные лесные островки. Быстро изменяется окраска гор. По ним как бы стекает лиловая краска. На горе ярче и ярче загорается пламя… И вдруг брызнуло, прорвалось: солнце взошло!

От наших ног легли на розовый снег длинные тени. Тени протянулись почти на километр. Я взглянул на лицо спутника: его нос, очки, борода были как бы из янтаря. Я поднял руку — и рука стала янтарной.

* * *

Весною здесь мы проходили на лыжах. С нами был охотник Артамон. Этот человек видит, как птица, и слышит, как самый чуткий зверь. У камня он остановился.

Загадочно улыбнувшись, показывал он рукою на снежные горы:

— Видишь?

Мы долго вглядывались в сверкающую снежную белизну окружавших нас гор:

— Нет, Артамон, ничего не видим.

Охотник потрепал меня рукой по плечу, добродушно заметил:

— Немного подождем, тогда, может, увидишь.

Мы развели у большого камня огонь, вскипятили в походном чайнике чай.

Держа в руке свою кружку, продолжал посмеиваться Артамон:

— Не видишь?

— Нет, не видим.

— Ну, подождем еще немного, — может, тогда увидишь.

Когда мы допили весь чай и опять подвязали к ногам лыжи, Артамон показал нам на грядку неподвижных камней, как бы возвышавшихся из-под снега. До этих камней было не менее километра. Точно такие грядки камней встречались в горах повсюду.

— Посмотри теперь хорошенько: это не камни, это лежат олени в снегу.

Лежавшие под снегом камни впрямь оказались большим стадом диких оленей. Завидев приближавшихся людей, олени поднялись. Мы долго наблюдали, как, уходя от нас, пыля снежной пылью, катились под гору робкие звери.

* * *

Я хожу по лесу, разговариваю с каждой птичкой, каждая ветка мне здесь своя. Вот я останавливаюсь, внимательно слушаю… Тут прошел зверь. Мохнатая гусеница, похожая на крохотного медвежонка, упрямо ползет по весеннему снегу. Весеннюю звонкую трель пустил, усевшись на сухое дерево, пестрый дятел — лесной барабанщик.

На пригорке проснулись муравьи в своей куче. Я ковырнул кучу палкой. Как быстро забегали, засуетились хлопотливые муравьи!..

Вот под развесистой еловою лапой пробежала куропатка в своем весеннем брачном наряде. Брови у птиц — чистая киноварь. Лето придет — эти птицы наденут свои летние кафтаны.

* * *

Подлетела кукша — с ветки на ветку — уселась над самой головой. Близко вижу коричневую ее грудку, разглядывающий меня глаз.

— Кто ты, кто ты?

— Свой, кукша, свой.

— Зачем пришел?

— Хочу посмотреть, кукша, твой дремучий лес.

— Посмотреть? Посмотреть?

— Посмотреть пришел, кукша.

* * *

В полынье два лебедя — точно два корабля белопарусных тихо плывут. Вот один повернулся, вытянув шею:

— Человек идет!

Ударили лебеди о воду могучими крыльями.

— Не бойтесь меня, не улетайте, прекрасные лебеди! Я вас не трону!

У Новой Земли

Путь корабля

Чем дальше мы подвигаемся к северу — синее и синее в море вода. Теперь вода имеет глубокий зеленовато-синий цвет. Точно такой цвет воды я видел когда-то у знойных берегов Африки, в Атлантическом океане. По словам гидрологов, это теплая ветвь Гольфстрима — Нордкапское течение, омывающее лапландский берег. Здесь, несмотря на приближение к северу, температура воды повышается с каждым часом.

Мы идем к южному берегу Новой Земли, где должны взять двух промышленников для зимовки на Земле Франца-Иосифа. Путь этот (мы давно уже отклонились от обычного пути кораблей, идущих из Архангельска в Европу, и море перед нами пустынно) хорошо известен нашему бывалому капитану, исходившему вдоль и поперек суровое Баренцево море, первыми исследователями которого были вольные новгородцы, ходившие в море на крепких смоленых ладьях, ставившие меты-кресты на каменных берегах Новой Земли, тогда еще неведомой европейцам.

В губе Белушьей мы остановились в полумиле от берега. Сквозь сетку дождя видны плоские, точно подрезанные сверху горы. Белые пласты снега вкраплены в них, как серебряные сверкающие латы. Налево — скалистый остров, заселенный птичьим базаром. Его отвесные берега, как белой известкой, залиты птичьим пометом. Над темной водой то и дело проносятся стайки нырков и скрываются за откосом туманного берега, на вершине которого маячит поселковое кладбище — редкие покосившиеся кресты. Дикие гуси низко пролетают над аспидно-черными волнами.

С несколькими спутниками я съехал на берег. Мы оставили шлюпку на берегу у амбара, крыша которого была сплошь обложена тушками убитых птиц, предназначенными для корма собакам, а на стенах, мездрою наружу, были распялены блестевшие жиром шкуры тюленей. На берегу, подле строившегося сарая, работали плотники. Они сидели в рубахах верхом на бревнах и, поблескивая топорами, рубили углы. От них знакомо и приятно пахло смолою и дымком махорки.

Несколько больших, казенного типа, скучноватых домов высилось на голом взгорке. Поселок был похож на железнодорожную станцию. По нерастаявшему грязному сугробу мы поднялись на взгорок. Здесь все напоминало весну, наш поздний апрель. По пригорку зеленела коротенькая травка, бродил бородатый белый козел.

Мы выбрались на берег, вооруженные с ног до головы, с винтовками, в тяжелых кожаных шубах. А все здесь обозначало обычную и давно обжитую жизнь. В окошке деревянного дома, мимо которого мы проходили, белела кружевная занавеска, за нею житейски блестели шишечки двуспальной кровати. Лицо любопытствующей женщины в белой косынке показалось в окне на минуту и скрылось. Другая женщина, накинув на голову теплый платок, с ведерком в руках перебежала с крыльца на крыльцо.

На улице нас кольцом окружили собаки. Они виляли хвостами и, по-видимому, ни малейшего желания не имели признавать в нас чужих. (Вообще ездовые собаки, воспитывающиеся в обстановке, где нет необходимости охранять дом и хозяйское имущество, в отличие от наших собак не годятся в караульщики. Чужого они встречают как своего и каждого человека готовы почитать своим хозяином.)

Следуя за спутниками, я пришел к домам промышленников. На вытоптанном собаками и людьми берегу по колено в воде бродили два маленьких ненчонка. В своих меховых костюмах с растопыренными глухими рукавами они удивительно были похожи на пингвинов. Их мать, похожая на двенадцатилетнюю девочку, одетая в мех, с ребенком на руках сидела под амбаром на камне.

Возле нее лежала собака, копошились слепые повизгивавшие и сосавшие щенята. Ребенок тянулся с рук матери к щенятам, махал ручонками и смеялся.

Нам она улыбнулась, поправила черные, блестевшие на открытой голове, стриженные в скобку волосы. На ее смуглом личике чернели раскосые глазки. Ее муж, такой же маленький и простоволосый, с коричневой, высовывавшейся из малицы головой, выказывая плотные зубы, радостно улыбался и беседовал по-ненецки с промышленником Журавлевым, идущим с нами на Землю Франца-Иосифа, много лет зимовавшим на Новой Земле. От приятелей по весеннему воздуху немного попахивало сорокаградусной. Из дома они вышли, чтобы поупражняться в стрельбе из винтовки, которой хвастал Журавлев. Они по очереди стреляли в брошенную на воду чурку, и падавшие пули вспенивали воду. Охотнику-ненцу стрельба доставляла большое удовольствие (к своему «орудию производства» — оружию — и умению с ним обращаться промышленники относятся с таким же уважением, как крестьянин к плугу). Он был серьезен, хлопал по плечу Журавлева, метко попадавшего в колыхавшуюся на волнах чурку, заменявшую голову тюленя, и одобрительно говорил:

— Холосо, холосо!..

Чтобы осмотреть внутренность жилища, я зашел в избу, где жил с семьею пригласивший нас промышленник-ненец. Это была просторная, довольно чистая изба, разделенная на две части. У порога стояло ведро, наполненное птичьими яйцами, лежали окровавленные тушки птиц. У стены на полу сидела маленькая женщина, а в углу под нарами, завалившись навзничь и откинув голову, мертвецки спал молодой охотник. Во второй, чистой комнате, куда направились гости, домашне блестел самовар, а на бревенчатых, еще не потемневших стенах висели разноцветные плакаты. Пол в обеих комнатах, стены и подоконники были до блеска пропитаны звериным салом.