Петербургский сыск. 1870 – 1874 - Игорь Москвин

– Разрешите представиться, – Василий Иванович наклонил голову, – чиновник по поручениям при начальнике сыскной полиции титулярный советник Назоров.

– Подполковник Вознесенский, чем моя скромная персона заинтересовала столь… – Иван Васильевич пытался подобрать слово, с иронией добавил, – почтенную организацию.

– Вы, видимо, получили телеграмму о безвременной кончине вашего батюшки? Примите мои соболезнования.

– Получил, но не буду скрывать, что сия новость для меня трагедией, отнюдь даже не огорчила.

– Ежели так.

– Именно так, я своего родителя никогда в жизни не видел и не жаждал лицезреть, но вот за помин его души пропустить чарку не прочь.

Вознесенский—младший, не вставая с кресла, протянул руку и налил коньяку в рюмки:

– Прошу, – указал рукой.

– Благодарю, – Василий Иванович посмотрел на стол, – если только за помин души.

Иван Васильевич опрокинул рюмку в рот, как—то хмыкнул и произнёс изменившимся до баса голосом:

– Вот судьба распорядилась, не позволила лицезреть ни матушку, ни отца. Так что задавайте свои вопросы, хотя предупреждаю, вашего брата полицейского на дух не переношу.

– Я чисто по формальной части, тем более вы отца не знали и никогда не видели, то мои вопросы не столь уж важны.

– Задавайте, раз уж пришли, – подполковник не церемонился с сыскным агентом.

– Когда вы приехали?

– Вчера, – не моргнул глазом батальонный начальник.

– Тогда вы ничем помочь не сможете. Вы где остановились?

– Прямо с вокзала на квартиру батюшки, – последнее слово прозвучало издевательски.

– У вас знакомые в столице имеются?

– Увы, – подполковник поднял бутылку, – ещё по одной?

– С удовольствием, но служба, – Василий Иванович поднялся со стула, – служба, – удручённо повторил он.

– Каковы результаты, Василий Иванович, по делу господина Вознесенского? – Спросил агента Путилин.

Назоров доложил не только то, что удалось узнать, но и свои соображения.

– Н—да, – произнёс Иван Дмитриевич, – оказывается господин Вознесенский был не так прост. Но вы правильно подметили, не годятся проигравшие тяжбу, как их, – начальник сыска щёлкнул пальцами.

– Вавилов и Новосельцев, – подсказал Назоров.

– Да, Вавилов и Новосельцев, не годятся в убийцы, слишком они, как вы говорите, боязливые, а вот Корфом заняться надо более тщательно.

– Как Корфом? – Изумился чиновник по поручениям, почти потеряв дар речи. – А Вознесенский-младший? Он же…

– Можете проверить, но на мой взгляд, пустое. – Путилин поднялся с места. – Посудите сами. Если бы он хотел отомстить за мать, то не стал бы ждать столько времени. Вы же проверили, что он часто бывал в столице, неужели вы думаете, что следил за отцом. Конечно же нет, а причина более прозаическая – дама, притом замужняя и они могли встречаться только здесь. Вы же говорите, что он не женат, а для мужчины честь дамы идёт после дворянской, так что… Проверьте, но я думаю, обнаружите только пустой след.

– Почему Корф?

– Не знаю, но мне кажется, что в тихом болоте не только черти водятся, но и не доступные пониманию поступки.

– Но всё—таки мне кажется, что подполковник имеет отношение к делу.

– Хорошо, завтра даю вам на проверку Вознесенского, но потом, – Путилин, улыбаясь, погрозил пальцем, – занимайтесь бароном.

– Иван Дмитрич, – обижено сказал Назоров.

– Всё, – махнул рукой начальник сыска, – через два дня продолжим наш разговор.

Путилин оказался прав. Подполковник Вознесенский со времён учёбы в Тверском Кавалерийском Училище, куда попал в первый набор, оказался влюблённым в дочь одного из офицеров. Но судьба распорядилась по—своему, не баловала благосклонностью. Сперва развела влюблённых, а потом спустя несколько лет позволила им случайно встретиться на балу в Офицерском Собрании, вот с тех пор и начали они тайно встречаться в столице, так что не до мести было подполковнику, тем более в средствах он никогда не нуждался.

Но время, потраченное на батальонного начальника, Назоров не считал пустым, всё—таки приятно осознавать, что любовь – это не только исключительное право романов и повестей, а и простых человеческих жизней, когда люди, стремящиеся друг к другу, в силу обстоятельств призваны скрывать истинные чувства под маской равнодушия.

Василий Иванович даже имел возможность познакомиться с дамой сердца подполковника, но не решился беспокоить, а только навёл справки, уточнил сведения. Зачем лишний раз тревожить лишними вопросами, а вот отлучка младшего Вознесенского из гостиницы в ночь покушения на присяжного поверенного тоже нашла своё объяснение.

В пятом часу пополуночи примчался из Москвы муж дамы сердца подполковника, давно подозревавший жену в адюльтере, но здесь представилась возможность уличить женщину. Вот и пришлось ретироваться батальонному начальнику со второго этажа дома и прямо в грязь. Обыденно и просто.

Хорошо приказывать – заняться бароном Корфом, на самом деле не так всё однозначно. Про Павла Леопольдовича говорят только хорошее, но… всегда есть маленькое непредсказуемое «но»: как поведёт себя мужчина, узнав, что его законная супруга имеет на стороне любовника, притом гораздо старше не только себя, но и мужа? Вопрос, на который не сможет ответить никто, даже самая способная предсказательница.

Но… должен ответить сыскной агент.

Повторный разговор с Ираидой Карповной ничего не дал. Говорила, что муж на такой поступок не способен, да и как мальчишка придти к дому, чтобы выстрелить и бежать, как нашкодивший щенок, это не в обычае людей благородной крови. Вот дуэль – это другое дело, здесь нужна и выдержка и хладнокровие. В конце добавила, что не там ищет сыскная полиция, идёт по ложному следу.

Еремей, корфовский слуга, заметно нервничал, скрывая под маской невозмутимости клокотавший вулкан чувств.

– Господин Назоров, не следует быть таким назойливым, – и прикусил язык, что сказал не только лишнего, но и дерзил, хотя и маленькому, но полицейскому чину, притом человеку из дворян.

– Еремей, – Василий Иванович не обращал внимания ни на тон, ни на слова слуги, – Павел Леопольдович бывает в раздражённом состоянии?

– Как и любой человек.

– На что способен в таком состоянии господин Корф?

– Господин Назоров, ежели вы говорите об убийстве, то Павел Леопольдович никогда не опуститься до того, чтобы с приятелем подстерегать человека у дома и потом бежать, как мальчишка, заметая следы.

– Значит, раздражение проходит быстро?

– Именно так.

– Что бы сделал барон, если бы узнал об измене жены?

– Защитил бы свою честь.

– Понятно, тогда спрошу об этом у барона, – в задумчивости проговорил вполголоса Василий Иванович.

– Лучше было бы, если вы не стали беспокоить Павла Леопольдовича, тем более, что соперник мёртв и лучше не вбивать клин между супругами.

– Но должна же истина восторжествовать.

– Должна, – согласился Еремей, – но хозяина лучше не беспокоить. Он один раз от одного подозрения впал в ипохондрическое состояние духа, – слуга без запинки произнёс последние мудрёные слова. – Неужели нет иного способа, как выплёскивать такую правду наружу?

– Думаю, есть. Почему, голубчик, ты так ретиво отстаиваешь покой барона?

– Я его с детства опекаю.

– Значит, своих детей нет, – вставил Назоров.

– Отчего же, – Еремей посмотрел в окно, – Бог не обидел и сына послал.

– Годки с бароном?

– О нет, – почесал щёку, – мой помоложе будет.

– Такой же высокий, стройный.

– Куда там, – усмехнулся Еремей, – сын—то в деда пошёл, низенький и коренастый, как говорится, не в коня корм.

– Он тоже в столице?

Слуга пожевал губу, прежде чем ответить.

– При конюшне он.

– Могу с ним поговорить?

– О чём? – Поинтересовался Еремей.

– О жизни.

– Только не надо о Павле Леопольдовиче.

– Хорошо.

– И…

– Что?

– Немного не в себе мой Андрюша, – и добавил, – как его мамаша в гроб сошла, так он умом немного и повредился.

Низенький, коренастый, казалось, что надень на Андрюшу доспехи и готовый Илья Муромец. Совсем детское лицо с редкими волосами и карие глаза, взирающие с такой беззащитностью, что по спине пробегала волна холода.

– Здравствуй, Андрей, – произнёс Василий Иванович.

– Здравия желаю, – улыбнулся молодой человек, которому можно было дать одновременно и шестнадцать лет от роду, и пятьдесят.

– Вот, Андрюша, – сказал Еремей, – с этим господином надо поговорить, – и красноречиво посмотрел на сына, сжав губы.

– Ты позволишь, поговорить с твоим сыном наедине?

Еремей постоял, переминаясь с ноги на ногу и сгорбившись, словно от непосильной ноши, пошёл в дом.