Блэк Виллидж - Лутц Бассман

тряске поезда на стыках, и меня охватило желание оказаться с другой стороны, вновь найти Клару Шифф, заключить ее в объятия и бесконечно смаковать свою любовь к ней и ее присутствие.

Эта ситуация, если можно назвать это ситуацией, тянулась без конца. Потом пространство разорвал скрип тормозов, и оба поезда сходным образом замедлились, без малейшего расхождения, и, когда составы остановились, то, что мы видели с другой стороны, ни на йоту не изменилось. Сидевшим на скамьях напротив путешественникам не приходило в голову поинтересоваться причинами неожиданной остановки. Не пошевелилась и Клара Шифф. Мне было очень горько.

Наступило несколько минут насыщенной механической тишины. Дети расплющили носы и руки о запотевшее, покрытое соплями стекло, которое они не трудились вытирать, и так и замерли. Мюриель смолкла. Игорь начал не слишком сильно биться лбом о стеклянную перегородку. Я попыталась оттянуть его назад, но он сопротивлялся. Мюриель попятилась в затененный коридор и вновь принялась расхаживать туда-сюда, как делала часами пополудни. Я удостоверилась, что по щекам малыша Иоганна больше не текут слезы, и прижала его к бедру, но он отстранился. В этот момент я была уверена, что Клара Шифф искоса вглядывается в меня из своего сумрака, и мне показалось, что до меня дошел ее зов.

Я должна пойти повидаться с ней, подумала я. Я должна перебраться в другой эшелон. Я должна повидать Клару. Вновь найти Клару Шифф, мою любовь.

Оставив присмотр за детьми, я подошла к двери в вагон. Я была вне себя. Меня охватило необоримое желание открыть эту дверь, в два шага преодолеть расстояние, разделяющее составы, и проникнуть туда, во второй поезд. Дверь, к несчастью, была заблокирована. Я несколько раз безрезультатно ее дернула, потом опомнилась и вернулась к детям, к окну, выходившему на купе, где Клара Шифф делала вид, что не верит, что мы существуем. С той стороны все замерло в неподвижности. С нашей шебуршились дети, и я не могла усидеть на месте.

Я не сообразила, что мы вновь начали двигаться. Мы тронулись с места без всякого толчка, и второй поезд сопровождал нас так гармонично, что я ничего не заметила. Теперь мы снова катили вместе, как спаянные.

– Должна же быть какая-то возможность перейти на ту сторону, – сказала я.

Внезапно я ощутила потребность услышать человеческий голос.

– Что ты думаешь об этом, Игорь, а? – еще бросила я наугад.

Реакция малыша меня ошеломила. Не произнося ни слова, словно он был человеком действия и просто дожидался момента, чтобы проявить себя, он направился к полке вагона и принялся ее разбирать. Это было трудно и ему не давалось, но он продолжал неспешно, методично упорствовать, весьма логично направляя руки в нужные, чтобы отделить сиденье от опоры и спинки, местá.

– Ну да, – вдруг сказала я, чтобы его подбодрить, и в свою очередь нагнулась над скамьей. – Ну конечно же, сиденье послужит мостиком, мы разобьем стекло, а потом второе, и оно послужит нам мостом.

Несмотря на все безумие этого плана, я

31. Шмумм

Перепевы и отголоски Интернационала затихали. Шмумм уже покинул центр города. Миновал магазин, откуда пахнуло сыром, свернул на углу с улицы и оказался один. Небо было до крайности черным, словно заштрихованное угольным карандашом, мрачными были и дома с фасадами цвета дегтя, сепии, угля. Со вчерашнего дня становилось только жарче и жарче.

Выбравшись из какой-то подворотни, на него внезапно налетела одетая в отрепье птица, опрокинула его и, остановившись тремя метрами далее, с гортанным, как у астматика, придыханием вперила в него злобный взгляд. Пернатый запахнул полы своего нищенского пальто и прокаркал:

– Вы ходили на демонстрацию?

– Ну да, – признал Шмумм.

– Это все полная ерунда, – раздраженно бросил пернатый. – Все равно все кончается лагерем.

Шмумм пожал плечами. Так как он угробил в них часть своей жизни, тема лагерей была ему более чем знакома.

– Так надо, – сказал он.

– Что надо? – каркнул пернатый.

– Лагеря. Они нужны, – произнес Шмумм.

Пернатый смерил его презрительным взглядом. Он был такого же роста, как и Шмумм, но благодаря суровости взгляда ему удавалось навязать Шмумму впечатление, будто он – ничтожный карлик, прозябающей на нижней ступени биологической лестницы. Теперь уже Шмумм, в свою очередь, тревожно затеребил пуговицы на куртке, словно для того, чтобы привести ее в порядок после порыва ветра. На нем была куртка из засаленной холстины, которую он надел, чтобы во время шествия влиться в колонну перевоспитанных, полуперевоспитанных, реабилитированных и гордых этим.

– Ты несешь невесть что, чувак, – произнес пернатый после нескольких секунд злобных колебаний.

– Я знаю, о чем говорю, – запротестовал Шмумм. – Как-никак провел там двенадцать лет.

– Двенадцать лет! – воскликнул пернатый, протяжно присвистнув от неожиданности.

– Ну да, – подтвердил Шмумм.

– Столько же, сколько и я, – сказал пернатый. – Двенадцать лет и два месяца.

Шмумм почувствовал неловкость. Он преувеличил срок своего пребывания. Конечно же, о большом преувеличении не было и речи, но, если придираться к цифрам, сказанное им было ложью. Он сглотнул слюну, прочистил горло и через пару секунд поправился:

– На самом деле немного меньше, – сказал он. – Одиннадцать лет и четыре месяца.

Пернатый изменил свое отношение. Казалось, он отбросил всякую враждебность. Его глаза затуманились, как будто на него накатила ностальгия. В свистящем дыхании больше не чувствовалось агрессивности.

– Я был на лесоповале Бахромяна, – сказал он уже надтреснутым голосом.

– Я тоже, – сказал Шмумм. – Мы должны были встретиться.

– Возможно, – кивнул пернатый. – Одни из тысяч.

– Если не больше, – добавил Шмумм.

Спускалась ночь. Ближайшие уличные фонари не зажигались. Внезапно, словно вторя угасанию света, на улицу, на квартал накатил вихрь горячего воздуха, обрушив издалека на пернатого и Шмумма отдельные нотки неопознанных мелодий, оставшиеся от праздника, и вновь запахи сыра, скисшего молока, казеина, сквасившегося йогурта.

Шмумм и пернатый минуту оставались друг против друга, ничего не говоря. Они не смотрели друг другу в глаза, не потворствовали друг другу мимикой, но можно предположить, что они безмолвно делились воспоминаниями об изоляторе и лесоповале Бахромяна.

– На самом деле они оправдываются, – проворчал внезапно пернатый, который явно вел внутренний диалог и неизвестно почему вдруг позволил ему выплеснуться наружу.

– О чем ты говоришь, о лагерях? – удивился Шмумм.

Пернатый подскочил на месте.

– Ты шутишь, – сказала он. – Я говорил о молокозаводчиках. Одно время они утверждали, что нужно иметь сострадание к животным. Но на самом деле у них просто было недостаточно коров, чтобы забивать их на мясо. Выгоднее использовать их в качестве бесконечно возобновляемого ресурса. Источника молока, сливок, сыра.

– Вон оно как, – откликнулся Шмумм.

– Лично я не ем ни мяса, ни молочных продуктов, – похвастался пернатый.

– Да, а что же ты тогда ешь? – поинтересовался Шмумм.

– Ничего, – сказал пернатый.

Они принялись рассуждать о том, чтό они едят и чего не едят, о пищевых запретах, которых придерживался пернатый, о тухлой еде, которую им приходилось глотать на лесоповале Бахромяна; потом окончательно спустилась ночь, и вместе с темнотой их окутала жара, как в печи.

Шмумм ощущал, как у него по лбу стекает пот, тяжелые, едкие капли стремительно скользили по носу и затекали под веки, заливали глаза и их разъедали. Пот смешивался с его слезами. Пернатый, со своей стороны, пытался поднять воротник своего грязного пальто, как будто на улице только что взвыл порыв заряженного снегом ветра. Шмумм притворился, что не замечает странного поведения собеседника, но пернатый уловил его невысказанное неодобрение и извинился.

– Я знаю, – сказал он. – Это выбило меня из колеи. Выйдя оттуда, я утратил все ориентиры. И мое тело тоже. Тело отвечает на окружающую температуру как придется.

– Все вернется, – отважился Шмумм.

– Твоими бы словами… – содрогнулся пернатый.

– Ну да, рано или поздно все вернется, – заверил не слишком убежденный в этом Шмумм лишь потому, что чувствовал себя обязанным что-то сказать.

– Брось, Шмумм, – сказал пернатый. – Они выбили меня из колеи, и это раз и навсегда.

Новые капли пота выступали на лице Шмумма, внизу спины, в подмышках, на руках. В темноте он едва различал скособоченный, но в целом массивный силуэт птицы. Они до сих пор не представились друг другу.

– Эй, ты знаешь, как меня зовут, – сказал Шмумм. – Откуда тебе это известно?

Пернатый сумрачно встряхнулся словно для того, чтобы сбросить с себя кошмар. Он пыхтел три секунды и сменил тон на жалобный.

– Да ну там, имена, – сказал он.

– Мое, – рассердился Шмумм. – Откуда ты его знаешь? Ты что, службист?

Так как пернатый молчал, Шмумм шагнул к нему, протянул руку к его груди и свирепо в нее