Кудринская хроника - Владимир Колыхалов

Но вот, далеко где-то, будто взлаял Шарко. Охотник замер… Нет, послышалось. Соловый, на минуту приструненный, получает в бока стременами и продолжает путь дальше. Хрисанф Мефодьевич сворачивает с тропы направо, едет еще минут двадцать и натыкается на вчерашние лосиные лежки. Все истоптано, обглодана кора на поваленной ветрам осине, а молодой осинничек точно подстрижен с вершинок большими острыми ножницами. По отпечаткам копыт Хрисанф Мефодьевич узнал, что это бродит тут та самая троица, что подступала к его зимовью. Да, это они: бык, матка и тогуш. Наметанный глаз охотника определил, что самцу лет восемь — десять. Савушкин с приятным замиранием сердца ожидал знакомого заливистого лая Шарко. И скоро такой лай он услышал.

— Поставил… Держит…

Савушкин слез с коня, привязал его к тонкомерной сосне. Все было в нем собрано, сжато — ни волнения, ни лишних движений. Он зарядил ружье, остановился на миг, потянул воздух ноздрями, и губы его прошептали:

— С богом…

Говорилось все это даже не шепотом — одним дыханием. Соловый, оставшись стоять, привычно понурился, готовый к долгому ожиданию. Скоро из мокрой шерсти его выпарит мороз влагу, и шкура коня заблестит инеем.

Хрисанф Мефодьевич не спешил. Уж если Шарко догнал зверя, то не упустит, будет держать, подзывая хозяина. Надо было проверить, есть ли хоть какое-нибудь движение воздуха. Савушкин послюнил указательный палец, поднял над головой. И почувствовал равномерное охлаждение. Ниоткуда не дуло, не колебало. Это могло значительно осложнить скрадывание. Придется не просто приближаться к зверю с осторожностью, прячась за кусты и деревья, а стелиться по снегу, ползти. Взмокнешь весь, задышишься: в прошедший буран местами намело сильно — на голеях сугробы, пожалуй, по пояс. Поневоле придется ложиться на бок и перекатываться. Да следить надо, чтобы в стволы ружья снег не набился.

Снег обминался с легким морозным шорохам. Хрисанф Мефодьевич подступал к добыче с такой осторожностью, с какой крадутся разве что медведи и рыси. Опять была мокрой спина, пот затекал в глаза. Теперь он видел, где Шарко крутит лося. А крутил он его в низком пихтовнике. Идти незримо, тенью. Если бы можно было не дышать…

Еще продвинувшись метров на сто, Савушкин четко различил темный, горбатый загривок и голову с саженным размахом рогов. Раз темный, значит, и крупный. Тут водились и светлые лоси, но те были мельче, и рога у них размером, формой отличались от темношерстных.

Шарко, как всегда, наседал на лося спереди. Лось то кидался к собаке, пытаясь поддеть его сохами, то смирно стояли пережевывал жвачку. Это жевание жвачки в момент опасности и раньше удивляло Хрисанфа Мефодьевича. Или зверь так себя успокаивал, или делал вид, что собака ему не страшна, что видал он врагов и почище.

Вот когда время остановилось, казалось, совсем. Надо было еще и еще приближаться (не карабин, не винтовка в руках, а обыкновенная гладкостволка), но вдруг лось учует человеческий запах, сорвется с места, и уж тогда никакая собака его не удержит. Пылью развеется вся твоя ловкость и предосторожность. Крепись, дыши и начинай все сначала.

Особого беспокойства лось пока не проявлял. Он видел и слышал только собаку, чуял запах ее и старался прыжками, наскоками прогнать от себя. В просвет между пихтами охотнику была видна грудь быка. По прикидке Савушкина расстояние сейчас едва ли превышало восемьдесят метров. Прогалина чистая, ни сучок не мешает, ни ветка и если стрелять, то теперь, немедля. Хрисанф Мефодьевич взял на мушку лопатку зверя и выстрелил…

Лось споткнулся, могучая голова его стала заваливаться к передним ногам, к земле. Но вот зверь сделал прыжок и выпрямился, встал изваянием, однако сильная дрожь охватила все тело животного. Было ясно, что пуля задела его, задела крепко. Собака почуяла кровь и пришла в еще большую ярость. Шарко готов был вскочить на спину зверя, вцепиться ему в загривок. Ветки пихточек сейчас загораживали цель, и Хрисанф Мефодьевич, держа ружье наготове, пробежал шагов пятнадцать вперед.

Прогремел второй выстрел, и лось упал. Туша его темным бугром лежала на белом снегу. Шарко, вгрызаясь в простреленный бок, хрипел и давился шерстью. Теперь сердце Савушкина колотилось, ноги ослабли, и он медленно брел по снегу к добыче. Сейчас он вытащит нож и перво-наперво распахнет поверженному животному горло. Надо сначала выпустить кровь, потом развести костерок, а уж тогда приниматься за свежевание туши. За многие годы охоты Хрисанф Мефодьевич так хорошо изучил анатомию лося, что, при снятии шкуры, разделке обходился карманным складным ножом с широким коротким лезвием.

Вынув нож, он подошел к голове зверя. Шарко метался, забегая то спереди лося, то сзади. Никто из них, ни собака и ни охотник, не думали, что в лесном великане жизнь до конца еще не угасла и сила была в нем.

Когда Савушкин вонзил лезвие ножа, по телу лося пробежала судорога, а затем, в агонии, он так ударил задними ногами, что срубил копытом молодую елку и насмерть зашиб упоенного кровью Шарко…

И произошло все это так неожиданно! Хрисанф Мефодьевич отпрянул и упал на спину в снег. Шарко, не издавший даже всхлипа, дернулся несколько раз, вытянулся и затих. Из зияющей раны в груди, рассеченной копытом зверя, шел на морозе пар, как будто последний дух отлетал от верного друга Хрисанфа Мефодьевича. Оторопелый охотник, при падении сронивший с головы шапку, почувствовал, как у него леденеют виски.

Лось продолжал еще биться, отшвыривая далеко от себя окровавленный снег, но скоро затих.

Савушкин подошел к Шарко. Глаза у собаки были открыты: остекленевшие, мутные, они отражали лучистую голубизну неба. Синий язык был закушен в оскаленных желтых клыках.

— Вот смерть какая постигла тебя, — хрипло сказал Хрисанф Мефодьевич. — Ах, как неловко ты забежал! Из-за неловкости твоей все и вышло… — А мог и я оказаться. И я мог попасть под копыта… Замертво ведь упал! Но жизнь-то, сила играли еще… Елку-то… как топором скосил!..

К Савушкину пришло раздражение.

— Нет, врешь! Дела я своего не оставлю! Жизнь не кончилась. Жизнь только умнее велит быть…

Он прислонился спиной к дереву, покривился от молчаливого плача, зажмурил глаза. И слезы сами собой выдавились на ресницы.

Глава третья

1

Рогачево — деревня давняя и по нынешним меркам внушительная. Числом дворов она уступает лишь дальней Тигровке и Кудрину. Дворы солидные, под стать достатку хозяев, стены многих домов красиво обшиты вагонкой и, пропитанные олифой, янтарно горят на солнце в погожие дни. Рогачевское отделение Кудринского совхоза славится устойчивыми высокими урожаями зерновых и картофеля, немалыми, по сравнению с другими, надоями молока, всегда здесь в достатке кормов, и потому не зря Тимофей Иванович Чуркин держит славу лучшего управляющего. Необидная кличка Фермер бытует за ним уже лет пятнадцать — семнадцать, с тех пор, как он, после возвращения со службы на Тихоокеанском флоте, заступил на свой беспокойный пост.

Стоит Рогачево на берегу речки Корги. Яры ее круты, местами берега всхолмлены, а сама Корга до удручения захламлена наносником, коряжником, так что даже в весенний паводок проехать на лодке по ней мудрено.

Вверх по Корге от Рогачева на добрый десяток верст уходят поля с клеверами, аржанцом, викой, овсом и пшеницей. Окружают поля еловые и березовые леса вперемешку с осинником, рябиной, калиной, черемухой. Дальше леса переходят в настоящие таежные дебри, болота, где и опытному таежнику заплутаться в два счета можно. В тайге пока еще водится всякий зверь и годами бывает обильно боровой дичи.

А рыбных мест поблизости нет. В самой Корге рыбы не густо, и представлена она в основном ершами, окунями, чебаками, ельцами да пескаришками. Раньше и язь сюда заходил. Смолоду Чуркин любил посидеть на берегу омутка с удочкой. Он и теперь бы непрочь мелочишку подергать, да на это баловство времени нет.

Но охотой Тимофей Иванович все еще увлекается страстно. Иногда, по пути на поля, заворачивает в лесок, авось попадется глухарь, косач, а уж рябчик-то непременно. В былые-то годы в Чуркине тоже заядлый промысловик сидел, не давал покоя душе. И выследит зверя, бывало, и скрадет, и добудет. На медведя ходил не однажды и силой с ним мерился, ловкостью, хитростью. И одолевал, не без того. И теперь часто думает, что на медведя сходить бы надо, снять с него шкуру да подарить главному инженеру разведочного бурения Ватрушину — за добрые его дела и помощь совхозу. Виктор Владимирович и знать об этом не знает, но хочется Чуркину сделать широкий жест. Поделился он этой задумкой своей с Румянцевым, а директор совхоза шутливо сказал:

— Сначала — добудь. А сулить — не сули. А то ведь потом, если осечка у тебя с косолапым выйдет, просмеют за посул шкуры неубитого медведя!