Принцесса на алмазах. Белая гвардия-2 - Александр Бушков

Он сейчас нимало не кривил душой и излагал собственные мысли: видел, да хотя бы в том же Эль-Бахлаке, как легко проводимые резко реформы могут обернуться кровавой неразберихой, где воюют все со всеми, а реформаторы сплошь и рядом гибнут, порой нелепо и глупо — собственно, и с Лумумбой произошло нечто подобное, горячая была головушка, торопился перевернуть жизнь с маху, а такое опасно и чревато…

— Возможно, вы и правы, — сказал Мукузели, глядя выжидательно (болтун, конечно, жуткий, но сейчас явно решил больше слушать, чем говорить).

— Корабль, я бы сказал, медленно разворачивается в сторону развития демократии, — сказал Мазур. — И ваше присутствие здесь, и некоторые другие события — явное тому свидетельство…

— О да, — сказал Мукузели с легкой улыбочкой. — Во изменение намерений покойного генералиссимуса решено и при монархии не распускать парламент, а просто провести новые выборы… Демократия продвинулась настолько, что состоится новый референдум, на котором будут решать, оставаться стране республикой или все же стать королевством…

— Но вас мысли о королевстве не прельщают? — небрежно спросил Мазур.

— Откровенно говоря, да. Я всегда был сторонником парламентской республики… но, разумеется, обязан буду уважать выбор народа, — хитрая улыбочка стала еще шире. — Правда, у меня отчего-то предчувствие, что референдум приведет к тому, что большинство проголосует за монархию. Этим занимаются крупные специалисты по референдумам и прочим демократическим процедурам…

— Предположим, — сказал Мазур. — И как вы видите свое будущее при монархии?

— Как политического деятеля, действующего в рамках законов и в интересах демократии, — немедленно откликнулся Мукузели, в эту минуту чем-то неуловимо напоминавший Панкратова. С одной разницей: Панкратов твердо верил в то, что говорил, а с этим нельзя быть уверенным…

— Будете выдвигать свою кандидатуру в парламент?

— Разумеется, — сказал Мукузели.

— Для политического деятеля, действующего в рамках закона и в интересах демократии, может отыскаться и более высокая должность, — сказал Мазур.

— Какая же?

— Я уполномочен… ну, разумеется, в том случае, если народ все же большинством одобрит монархию… предложить вам кресло члена Королевского Совета, и титул графа, — сказал Мазур. — Королевский Совет, по замыслам, будет чисто совещательным органом при королеве, но, мне кажется, что членство в нем — гораздо более высокий пост…

— Что может быть выше поста народного избранника? — произнес Мукузели, теперь еще больше напоминая Мазуру Панкратова.

— Значит, вы отказываетесь? Вот так, с ходу? Ничего не обдумывая?

— Вы, надо отдать вам должное, полковник, действуете, я бы признал, тонко, — сказал Мукузели. — Вернее, те… или та… кто вас послал. Никаких вульгарных чеков, выложенных на стол… Вы знаете, меня не впервые пытаются подкупать, но раньше все выглядело гораздо примитивнее.

«А вот тут ты совравши, старая сволочь, — подумал Мазур. — Врешь в глаза в расчете на то, что я маловато о тебе знаю. Совершенно точно известно: ни разу за все время, что ты здесь витийствовал в прежние времена, тебя не пытались купить власти — по причине невысокой ценности товара. Но теперь, очень похоже, тебя все же купили другие…»

— Знаете, какое у меня создается впечатление? — вдруг спросил Мукузели. — Что вы не просто механически исполняете поручение, а относитесь к нему с самым живым энтузиазмом. Мотивы, разумеется, лежат на поверхности: многие знают, что вы — большой друг мадемуазель Олонго. — Он решительно поднял ладонь. — О, не подумайте, что я собираюсь что-то осуждать, высмеивать, порицать… Вы молоды, а она очаровательна, я сам был молод и, признаться, отдавал должное прекрасной половине рода человеческого. В конце концов, такой энтузиазм сделал бы честь мужчине…

Если он всерьез рассчитывал чуточку смутить Мазура, ничегошеньки не добился. Мазур и не подумал смущаться: во-первых, не юнец, а во-вторых, все происходящее (уже поднесли сороки на хвосте, ага) прекрасно вписывается в местные традиции, согласно которым и незамужняя девушка, и холостой мужчина вправе вести себя, как им вздумается. Ничуть это Мазура не чернит и не компрометирует, наоборот, уважения прибавит у мужской части населения, да и откровенной зависти.

— Меня гораздо более удручает другое, — серьезно сказал Мукузели. — Что подобное предложение мне делает советский полковник. Вот уж не ожидал, что именно вы будете мне такое предлагать, действуя в интересах монархии. Я не сторонник коммунистических взглядов, но определенную симпатию к вашей стране испытываю, и теперь несколько удручен. Никак не ожидал увидеть советского человека защитником монархии. Мне искренне хочется верить, что вы сейчас действуете исключительно как начальник охраны мадемуазель Олонго, и не более того, — в его глазах не пропадала ироническая усмешка. — Знаете, чуть ли не тридцать лет назад мы крупно поспорили с Че Геварой. В Конго, да, мы там и познакомились… Че ездил к вам, в Советский Союз, и вернулся с твердым убеждением, что ваше руководство обуржуазилось и переродилось. Я в те годы придерживался гораздо более левых взглядов и категорически не принял его утверждения, спор был долгим и пылким, чуть-чуть не дошло до драки, и мы разошлись взвинченные, неостывшие, нимало не переубедив друг друга.

Я с тех пор стал гораздо менее левым, но в чем-то остался идеалистом… и до сих пор не согласен с беднягой Че. Я не хочу допускать и мысли, что вы выполняете еще и поручение вашего начальства. Должны же у вас остаться какие-то идеалы, и Че в горячности своей преувеличил…

Он уставился за Мазура сокрушенно-ласковым взором доброго дедушки, объясняющего внучку вред онанизма. Что ж, кое-чего он достиг: не смутил, тут другое… То ли легкий стыд, то ли легкие угрызения совести. Как ни крути, а происходящее еще и есть натуральнейшее выполнение прямых приказов начальства. Советский офицер, отстаивающий интересы африканской монархии — это и в самом деле чуть странновато…

Все эти эмоции схлынули, а на смену им пришла откровенная злость. Потому что перед ним сидел не юный вихрастый идеалист с революционным огнем в глазах, не искренний молодой реформатор вроде покойного генерала Касема, а никчемный старый болтун, всю свою сознательную жизнь без толку болтавший языком, а теперь попросту купленный кем-то, кому он нужен исключительно в виде дестабилизирующего фактора, лисицей в курятнике. Никак не хорьком — хорек в курятнике в сто раз жутче лисы, лиса наведет переполох и смоется, прихватив одну птицу, а хорек не успокоится, пока не передушит методично всех по одной. На хорька этот тип никак не тянет, в этой роли выступают те, кто его купил. Так какого черта испытывать перед ним пусть и легкий, но стыд?!

— Право же, у меня нет ни времени, ни желания, ни даже умения вести политические дискуссии, — сказал Мазур. — Совершенно не мое ремесло… Я офицер и привык исправно выполнять приказы. Вот и сейчас мне дали поручение, и я пытаюсь его выполнить. Такая вот жизненная позиция, не лучше и не хуже многих других… Вы собираетесь обдумывать мое предложение, или уже приняли какое-то решение?

— В моем возрасте нельзя позволить тратить лишнее время решительно ни на что, — сказал Мукузели твердо. — Решение принято быстро, окончательное и бесповоротное. Вынужден отклонить ваше любезное предложение. Простите великодушно, я все же предпочитаю тернистый путь избранного народом парламентария всевозможным титулам и почетным, но бесполезным креслам. Я надеюсь, у вас достаточно ума и жизненного опыта, чтобы не повторять навязчиво ваши предложения?

— Достаточно, — кратко ответил Мазур.

У него осталось впечатление, что собеседник храбрится. Что сам он, если бы все зависело исключительно от него, держался бы не столь несгибаемо и твердо, с показной гордостью и дурацким пафосом. Мотивы лежат на поверхности: если он куплен (а он, несомненно, куплен) то прекрасно понимает (болтун, но не дурак), что обратной дороги нет, что его хозяева — люди серьезные и лишенные всякого гуманизма, и, если вздумает вдруг переметнуться от них к кому-то другому, могут и головенку оторвать. Без всякой злобы, исключительно оттого, что в таких играх изменившему купленному просто полагается оторвать голову без наркоза, таковы уж старые правила игры. Как говорится, попала собака в колесо — пищи, да бежи… Бесполезно настаивать, да и пугать, Мтанга прав, бессмысленно — будет трястись от страха, как овечий хвост, вся эта публика — невеликой храбрости, но податься некуда. Не держать же его, в самом-то деле, до конца жизни в охраняемом бункере — здешним властям он нужен исключительно в качестве публичной фигуры, а с публичными фигурами не только в Африке случаются разные крупные неприятности вроде выстрела из толпы или упавшего на голову насквозь аполитичного кирпича…