Секта Правды - Иван Зорин

А утром, когда холод катал по траве росу, повыскакивали из ям, побежали, ширкая голенищами сапог, путаясь в полах шинели, перекрикивая нестройным «ура» хохот пулемётов.

Я так ни разу и не выстрелил, забыв положить палец на спусковой крючок, держа винтовку, как кол в драке, но остервенеть не успел, а когда зацепило, осел, глядя в спины торопливо лезущих на высотку, падающих на свою тень. А потом, теряя кровь, сомлел, будто мальчишкой у костра под сухой треск горящего хвороста. А это, расплёскивая землю, рвались снаряды…

Ногу мне отрезали сразу, но месяца два я ещё болтался в госпитале, прыгая воробышком к умывальнику, запивая спиртом лекарства и приноравливаясь к суковатым костылям. Врач был добрым, чихая с табака, краснел лысиной и невесело шутил: «До свадьбы заживёт». А потом нас, инвалидов, собрали и повезли обратно в Россию. И опять хлестал дождь, и опять, надрывая сердце, мы считали дни и вёрсты, мёрзли в теплушках и, пропуская встречных, жадно всматривавшихся в наши худые, небритые лица, прятали увечья.

Теперь вместо ноги у меня медаль, одинокая, как луна, она светит тускло и совсем не греет…»

— Да-да, — отозвался Гермаген, — война не безумство, а тихое помешательство… — поперхнувшись вином, он долго откашливался. — И я не жду апокалипсиса, — он рубанул воздух, передавая ему отчаяние. — К нему уже привыкли.

Моряк опрокинул стакан. Он потянулся за мочёным яблоком, но потом передумал и, утёршись рукавом, протрубил

КОНЕЦ СВЕТА

Вообразите, тонет подводная лодка, а на ней ракеты, и реактор продолжает расщеплять атом. Вспыхивает пожар, на борту — ад, плавится металл, смрад удушливый забирается в лёгкие. А спасение не приходит. И тогда является отчаявшемуся капитану такая мысль: «Не хочу умирать в одиночку, не жалко мне мира, который бросил меня в беде!» Согласитесь, естественное желание — скопом не страшно. Сколько самоубийц прихватили бы мир за компанию, да руки были коротки. А теперь можно стать не Богом, так дьяволом. Капитан собирается с духом, разом вспоминает мерзости, которые видел в жизни, и нажимает кнопку. И прощай цивилизация, культура, пятитысяче-летнее царство гомо сапиенса летит в тартарары! А может, и к лучшему? Всё равно впереди тупик, раз свернули не на ту дорогу.

Моряк помолчал ровно столько, чтобы ленточки его бескозырки сплелись и расплелись, а чёрные полосы на тельняшке поменялись с белыми, и, рассмеявшись, добавил:

— Да вы не бойтесь, в плавание одиноких не берут, предусмотрено, чтобы на берегу оставались близкие.

Но Дуров не боялся, он понимал, что мир устроен так, чтобы вечно тянуть лямку первородного греха.

По-прежнему была среда, которая не собиралась становиться четвергом. Только теперь луна задыхалась в дымке облаков, а звёзды корчились, как угольки в мангале.

«Не гладь мир против шерсти, — продолжал перетирать Онисим, положив ногу на ногу. — Потому что мир лыс, как колено…» Заметив, что Неволин собирается открыть рот, поднёс палец к губам: «А вы совсем жизни не знаете, вам бы только книжки писать».

Потом взлохматил в зеркале волосы и уставился на лоб Аристарха, словно прочитал там

ИСТОРИЮ ПРИЛЕЖНОГО УЧЕНИКА

Он с детства всё схватывал на лету и впитывал, как губка. «Поливай яблоню, — внушали ему, — и яблоко обязательно упадёт тебе в руки!» И он ухаживал за своим талантом с большим рвением, чем за ровесницами. Когда другие листали дни, как журналы, он загружал их пудовыми книгами, тяжесть которых к вечеру переходила в голову. Он отсекал соблазнявшую его руку, вырывал не в меру разболтавшийся язык и выкалывал глаза, если они прелюбодействовали. Ему прочили большое будущее, и он верил в свою звезду. Казалось, он уже превзошёл все науки и постиг все искусства, но шли годы, и те, кто не протирал штанов и не глотал библиотечной пыли, обскакали его на крутых поворотах. Они расхватали сверстниц, тёплые места и удачу. А ему оставили очки на носу. Он так и не встретил любви, о которой читал, и не получил признания, которое заслужил. Он стал лысеть, горбиться, и его обходили за версту. «Ты не научился жить», — читал он на лицах бывших знакомых и не понимал, как овладеть этим главным ремеслом. Он стал пить, запуская один глаз в стакан, а другой в собеседника, и толкаться среди людей, о существовании которых знал раньше только из книг. Он видел теперь изнанку премудрости и понял, что учёность ютится на задворках, раздувая от важности щёки, как дворник в своей сторожке. Его звезда закатилась, не взойдя, а старость опускалась безнадёжно, как ночь. «Всё, чему учили меня — ложь!» — воскликнул он однажды, перебрав больше обычного. Его душили слёзы, и он выложил на колени пистолет…

На этом кончается история прилежного ученика, и начинается

ИСТОРИЯ СЕРИЙНОГО УБИЙЦЫ

«Всё, чему учили меня — ложь…» — повторил он, кусая кулак. И стал мстить бывшим наставникам. «Их убивает собственный обман», — карауля по тёмным углам, дрожал он от ненависти. Искалеченный одиночеством, ущербный, как февраль, он был пасынком их лицемерия, которое теперь целилось в них из темноты. Некоторые узнавали его, но, точно заведённые куклы, продолжали изворачиваться. Он видел, что и они давно презрели своих учителей, но привычно долбили их ничтожные истины. А потому стрелял без сожаления. Пули разрывали порочный круг, где он должен был стать последним звеном. Но застёжка сломалась, и бусы рассыпались…

Его приучили к аккуратности, и он точно следовал графику: разбил лист на клетки и принялся жирным крестом вычёркивать фамилии. А когда его наставники отправились в ад, зарядил пистолет и прислонил к виску.

Он ненавидел себя, и его смерть должна была замкнуть цепочку их смертей.

Прежде чем умереть, он успел дважды спустить курок.

«Сыны мужей — ложь, — вспомнил опять Аристарх, — если положить их на весы, они вместе легче пустоты.»

Материя времени соткана из снов. Однако их швы остаются для нас незаметными, как двадцать пятый кадр. Прежде чем Неволин снова увидел Дурова, прошло несколько дней, но они проскочили для Гермагена в мановение ока. Он по-прежнему сидел в ночном кафе, закусывал обиду тоской и слушал наставления моряка.

— Держись подальше от вещих снов, — предостерегал тот, ковыряя спичкой в зубах. — Вот к чему привёл

КОШМАР БИРЖЕВОГО МАКЛЕРА

Звонит ему раз во сне приятель:

— Ты где?

В аду, — отвечает он, понимая, что впервые сказал правду. — А ты?

В раю.

Но отчего такая несправедливость, сидели же бок о бок?

Ну что ты хочешь: я же играл на повышение, а ты — на понижение!

Бреясь утром у зеркала, маклер задумался о бессмертии души. Он продолжал о нём думать, пряча наметившуюся лысину, подбирая галстук, пока не остановился на ярком, «в горошек». А вечером «горошек» сыпался на его редкие волосы — проиграв на повышении всё, что можно, он повесился в общественном туалете.

Дуров покачал головой. И уставился на стену, где в известковых разводах проступило осунувшееся лицо Неволина.

А Неволин проснулся оттого, что бормотал бессмысленное: «Туда — «оселок», назад — «колесо»».

В тот день, который был для Неволина ночью, Гермаген встретил Любовь.

— Мы расточительны, — улыбнулся он, — мы позволяем себе роскошь ожидать.

Любовь скрестила колени под крышей распахнутой книги.

— Потому что втайне уверены в бессмертии.

По бульвару прыгали воробьи, обтекали лавочку гуляющие.

— Парис был змеем-искусителем, — сделал комплимент Дуров, — его яблоко упало из райских садов и снова вернулось Любви, единственной способной к познанию.

И, смутившись, добавил:

Вас не пугает подобный туман?

Я боюсь одного, — призналась Любовь, — стать, как

ДАМА С СОБАЧКОЙ

Они встретились на одном южнорусском курорте. Кричали чайки, которых она кормила с руки хлебными крошками, а пудель смешно подпрыгивал, трогая лапами её узкую спину. «Ялюблю вас!» — начертил он палкой на песке. «А я нет, — дописала она, — у вас колючая борода и рыжие усы». Её «у» горбилось, как путник, а «о» кривилось, как рот новорождённого, так что учительницы, ведя за руку детей, морщились, указывая на них пальцем. Буквы смывал прилив, их, ревнуя, вытаптывала собачка, но на другой день они появлялись снова.

Недаром говорят: переписываться — всё равно, что строить дом на песке. К тому же скоро они расстались.

Однако их строчкам суждено было развернуться в роман.

Он разыскал её в провинциальном городе — она оказалась замужем за тем, кого не стоит и упоминать — и увёз в Москву. Вначале роман вспыхнул газетным заголовком, но потом его страницы начали желтеть, как осенние листья, а буквы — сопротивляться чтению. Молчание делалось невыносимым, а разговоры вязли на зубах. Он стал томиться, как сад за оградой, и от скуки ходить налево. «Пусть станут груди их, как волчцы, — проклинала она соперниц, — а соски, как крысиный хвост!» Её «у» сделалось сухим, как камбала, а «о» сдавленным, как в SOS.