Республика воров - Скотт Линч

Терпение и Хладнокровие свободными руками придержали Локка за плечи.

– А сейчас, что бы ни случилось, Локк, – предупредила Терпение, – ни на миг не расставайся со стыдом и с ненавистью. Если хочешь, гневайся на меня, на моего сына, на всех картенских магов, да на кого угодно. Вложи в свою ненависть все силы, иначе тебе не выжить.

– Да полно вам меня пугать, – проворчал Локк. – Вот как все закончится, мы с вами поговорим.

– О Многохитрый Страж, – зашептал Жан, – ты выслушал мольбу Локка, внемли же и моей смиренной просьбе! О Гандоло, Отец удачи, молю тебя, не оставь своим призрением отпрыска торгового семейства! О Венапорта, Двоеликая госпожа, озари нас своей благосклонной улыбкой! О Переландро, всепрощающий Покровитель сирых и обездоленных, будь к нам милосерден – хоть мы и притворялись, что тебе служим, но пеклись о том, чтобы имя твое не сходило с уст каморрцев! – По его вискам заструился пот. – О Аза Гийя, Всемилостивейшая госпожа, я заглядывал тебе под юбки, но не ради смеха, а по необходимости. Молю тебя, не освящай нас сегодня своим безмолвным присутствием!

Жан ощутил мерзкий холодок в затылке – такой же, какой он чувствовал в присутствии Сокольника и на Ночном базаре в Тал-Верраре, среди торговцев, попавших под власть картенских магов.

Терпение и Хладнокровие напряженно взирали на Локка.

Локк охнул.

Жан едва не поперхнулся, внезапно ощутив на языке противный металлический привкус, и попытался сглотнуть, но рот словно бы набили скомканной шершавой бумагой. Куда подевалась слюна?

– О боги, – простонал Локк, выгибая спину. – Морозит… хуже холода…

Доски переборок затрещали, будто корабль швыряло по волнам. Жан чувствовал, что «Небесный скороход» по-прежнему величаво скользит по озерной глади, но все в каюте затряслось мелкой дрожью, желтые алхимические светильники раскачивались, по углам трепетали тени.

Локк снова застонал. Терпение и Хладнокровие склонились над ним, придерживая его за плечи и беспрерывно сплетая замысловатые узоры из нитей, отливавших серебром. В обычных обстоятельствах подобное зрелище заворожило бы Жана, но сейчас ему было не до того. Желудок взбунтовался, как будто Жан объелся несвежих устриц и сейчас они просились на свободу.

– Тьфу ты… – прошептал он, изо всех сил вгрызаясь в кулак.

От боли тошнота отступила, но в каюте происходили донельзя странные вещи. Алхимические светильники тряслись и гремели, как кипящий чайник на плите, а белое пламя свечей вспыхивало и танцевало, словно под неощутимыми порывами ветра.

Локк, содрогнувшись, забился, пытаясь высвободиться из опутывавших его уз; с губ сорвался громкий, мучительный стон; серебристые игольчатые узоры, покрывавшие руки, грудь и лицо, вспыхнули и засияли переливчатым, мерцающим светом.

Что-то зашипело, затрещало и щелкнуло хлыстом. Алхимические светильники разлетелись на куски, осколки рассыпались по каюте, едко запахло серой. Жан зажмурился, а маги отпрянули от стола. Под ногами хрустнуло стекло.

– Меня много раз отравить пытались, – ни с того ни с сего произнес Локк.

– Помогите, – напряженно прошептал Хладнокровие.

– Как? Что я должен сделать? – спросил Жан, сгибаясь под очередной волной накатившей тошноты.

– Да не вы…

Дверь распахнулась. Один из слуг, на ходу сбрасывая мокрую накидку, вбежал в каюту, приложил ладони к лопаткам Хладнокровия и уперся, широко расставив ноги, будто под напором какой-то незримой силы. По каюте метались сумрачные тени, трепетало пламя свеч. Жан, борясь с тошнотой, повалился на колени.

Воздух, переборки, половицы и все в каюте затряслось мелкой дрожью; дрожали даже Жановы кости, будто он всем телом припал к какому-то огромному заводному механизму, в котором с невероятной скоростью вращались тысячи шестеренок. Жан закрыл глаза, но дрожь не унималась, а, наоборот, переросла в острую боль, словно бы в голове бился в поисках выхода обезумевший шершень, жаля и царапая без разбору все подряд. Жан страдальчески изогнулся и шумно блеванул; вместе с остатками последней трапезы на половицы хлынула кровь из носа. Жан грязно выругался, сглотнул кислую слюну и, хотя не мог подняться на ноги, с трудом запрокинул голову, стараясь не выпускать из виду картенских магов, колдовавших над Локком.

– Прими смерть, образ именованный. Ты – он… – хрипло воскликнула Терпение, – и не он!

Раздался громкий треск, будто под молотом хрястнули разбитые кости, и над тремя свечами вспыхнули огромные огненные шары, больше Жановых кулаков. Пламя померкло, стало темнее полуночи, на угольно-черные переливы было больно смотреть. Из глаз Жана брызнули слезы, и он невольно зажмурился. Черное пламя продолжало полыхать, заливая каюту жутким сиянием, грязно-серым, как вода в застоявшейся кладбищенской луже.

Корабль содрогнулся от бушприта до кормы. Картенский маг, стоявший за спиной Хладнокровия, внезапно отпрянул и повалился на пол; из носа заструилась кровь. В каюту вбежала женщина – та самая, с которой Жан говорил у штурвала. Она прикрыла рукой глаза, привалилась к переборке и торопливо зашептала какие-то заклинания на неизвестном Жану наречии.

«О боги, а кто ж кораблем управляет?» – рассеянно подумал Жан.

Мерзкое серое сияние пульсировало в такт с биением его сердца, словно в лихорадочном ознобе; воздух как будто сгустился от неимоверного жара.

– Прими смерть! Ты – он… – выдохнул Хладнокровие, – и не он! Смерть – твоя!

Что-то пронзительно взвизгнуло и длинно заскрипело, будто гигантским гвоздем провели по грифельной доске, а стоны Локка перешли в крик – нет, в истошные, мучительные, долгие, непрекращающиеся вопли.

4

Боль для Локка была не внове, но, когда картенские маги прижали его к столу и обрушили на него всю мощь своего колдовства, он испытал такие муки, для которых не существовало слов.

Каюта стала взвихренной воронкой сияющих белых высверков и дрожащих, зыбких потоков вязкого воздуха. Слезы застили глаза, лица Терпения и Хладнокровия расплывались лужицами растопленного воска. Что-то с грохотом разбилось, череп пронзили тысячи раскаленных игл, перед глазами заколыхалось желтоватое марево. Внезапно серебристые завитки на груди налились жаром, и Локк, ахнув от неожиданности, не смог сдержать невольный стон, – казалось, под кожу насыпали толстый слой горячей золы.

Сцепив зубы, чтобы не выпустить рвущийся наружу крик, Локк подумал: «Ничего страшного, ножами меня уже протыкали. И шпагами тоже. В плечо. В запястье. В руку. И саблями рубили, и дубинками поколачивали, и кулаками молотили, и ногами пинали… и топили… почти утопили… А теперь отравили…»

Он перебирал в уме долгий список своих былых увечий, а в крошечном незамутненном уголке сознания неотвязно билась мысль, что нелепо и очень забавно вспоминать о прошлой боли ради того, чтобы справиться с болью настоящей.

– Меня много раз отравить пытались, – сказал он, всем телом содрогаясь от жаркой волны боли, смешанной с невероятным желанием расхохотаться.

После этого все вокруг слилось в невнятный шум и гомон: голоса картенских магов, крики Жана, какой-то вой, стук, стон, треск, грохот и скрежет. Локк изо всех сил старался не потерять самообладания, но получалось плохо. Страдание длилось бесконечно, а потом в сознание прорвался чей-то голос – нет, не голос, а мысленные образы, созданные архидонной Терпение, которые Локк распознал каким-то глубинным чутьем.

– Ты – он… и не он!

Под кожей, зудящей от бесчисленных укусов грезостальных игл, что-то шевельнулось; живот скрутило, под ложечкой засосало. Воздух словно бы покорежился, белое пламя свечей почернело. Неведомая сила, развернувшись змеиными кольцами, скользнула вверх, под ребра, сжала легкие, сдавила отчаянно колотящееся сердце.

Локк попытался выругаться, но язык не слушался, а губы не шевелились. Внутри что-то бушевало и билось, разливалось пенной волной кипящей смолы, обжигая каждую клеточку измученного тела, от паха до кончика носа, словно бы Локка захлестнул поток раскаленной лавы.

«О боги, как больно… как больно… перестаньте… остановитесь…умоляю…»

Боль путала мысли, подменяла слова отчаянным, звериным воем, беззвучным, безостановочным воплем.

– Ты – он… и не он! – слабо прошелестело эхо над громадным огненным валом, поглотившим Локка целиком.

Кто это произнес? Хладнокровие? Терпение? Да не все ли равно… Руки и ноги Локка онемели, исчезли в безумном вихре ощущений, главным из которых была мучительная, непрекращающаяся, жгучая боль в самой середине его естества. Картенские маги и все остальное словно бы растворились в тумане, твердые доски стола ушли в небытие, слепящая тьма обволокла его как сон. Веки обессиленно опустились, благословенное леденящее оцепенение медленно расплывалось по груди, животу и по всему измученному, исстрадавшемуся телу, гася полыхавшее в нем адское пламя.