Бьющий на взлете - Илона Якимова

уже Анельке, а не тебе двадцать…

— Тогда… есть вариант, что мне придется уехать раньше вас, — и в ответ на недоуменный взгляд пани Зофьи. — Прости.

— Это, прости, побег? Побег от разговора со мной?!

Растерянность и беспомощность, а знала бы она… и пошел на попятный:

— Да нет, конечно.

— Понимаешь, мне казалось, что между нами больше доверия. Что я могу тебя спросить хоть иногда, не злоупотребляя…

— Мам, давай так… мне нужно время, чтоб понять, как и что я могу рассказать тебе, чтобы не навредить. Давай вернемся к этому разговору через пару дней?

— Никакой срочности в этом нет. Ни завтра, ни через пару дней. Я сказала просто, чтобы ты знал.

— Спасибо. Я приеду на Рождество, честно, — и через силу он улыбнулся. — И мы поговорим.

Каждый раз, каждый раз теперь, когда предлагали любовь, он был вынужден лихорадочно соображать — допустимо ли согласиться? И как это сделать, чтобы не использовать для еды. Его природа присваивала любовь через секс, но он научился жить по-другому. Голодно, но не убивая. Но голод только усиливался, когда он вспоминал свою прежнюю жизнь — другой. Свою прежнюю нормальную жизнь.

Возможно, стоит попробовать. Вдруг у него получится.

А он избегал их пять лет, боясь самого себя.

Глава 22 Guilty remembrance

Дзаттере

Солнце, здесь всегда солнце, а утром и вечером фотогеничные длинные тени. Сиди себе с несгораемым капучино, проводи день в охоте. Камера в чехле покоилась на левом бедре, как кошка, клубком свернувшаяся в тепле. И солнце заливало его целиком, и насекомая тварь внутри урчала, впитывая ультрафиолет. Греться теперь приобрело жизненную необходимость, иначе лимфа застаивалась, обеспечивая ломоту в том, что все считали спиной, но он подозревал за плечами никогда не виденные крылья. Крылья, которых не отваживался развернуть по ряду причин, но любому транспорту при прочих равных атавистически предпочитал воздушный.

Сидел на набережной, весь красивый такой, хищный, — и трилби, и очки, — и тупил мимо объектива.

Мать не сказала ничего особенного, между тем, особенным было все — хотя бы и то, что он вовсе не предполагал такой возможности. Человеческой близости, нормальной жизни. После всего, что было-то — он и забыл, что такое норма. И есть ли она вообще? Или столкновение, спаривание, пожирание, хруст хитина — это и есть его норма, та норма, которая лежит в основе всего, которая и есть мы все? Или все мы — только градации двукрылых, семейства и подсемейства, отряды и роды? Но мама сказала «можно»… господи, в нем воскрес забытый маленький мальчик, кому материнская любовь была буквальным правом жить! Невозможно бесконечно существовать отчаянием от допущенного и совершенного, надо слезать с иглы. Разговор с матерью вскрыл что-то очень важное, хотя ничего толком сказано не было — и он подозревал, что и не надо ничего такого говорить… хотя кто знает? Пани Зофья могла бы, с ее дотошностью, припомнить ему о предках что-то такое, чего он сам никогда не выроет. Словом, это была та еще задача, что и как сказать ей на Рождество, но Яну ощутимо полегчало. Сидел и думал об утраченном времени, проведенном вдали от мамы с Анелей — потому что боялся, очень боялся все эти пять лет — оказывается, можно было не скрываться. Приют и надежда — то, что он всегда получал от матери, но, став седым, забыл, каково это, когда принимают без условий и обещаний, просто потому что ты есть. Кто когда последний раз принимал его таким, как есть? Когда последний раз его отпускали добровольно, без упреков и слез? В отношениях ему всегда не хватало свободы. Вне отношений он существовать не мог, особенно в юности — молодой был, голодный.

Собственно, теперь-то Гонза понимал, что все они, женщины, были то, из чего он строил свое тело и свою жизнь, откуда брал ощущения, адреналин, кайф. Не было ничего важней пищи, полученной через них. Белок человеческой души, да, взятый почти неощутимо, потому что неосознаваемо, инстинктивно… В основном он вспоминал всех с теплом.

Послеполуденный свет заливал Дзаттере у бывшего моста Неисцелимых, густо ползли длинные, длинные тени, рука все чаще тянулась к объективу, мимо фланировали пары, Гонза Грушецкий смотрел на красивое и ощущал редкую благость. Ровно перед ним на краю горизонта рыбой-прилипалой подле брюха кита извивалась Джудекка, щетинясь иглами кампанилл и церквей. А он думал тем временем о них всех — и о каждой в отдельности.

Когда-то надо сказать спасибо каждой, даже если они всего лишь еда. Он всегда был воплощенная свобода, тут ничего не поделаешь, он ни с кем не умел остаться надолго, он начинал умирать, как умирают рыбы — не без воздуха, а от воздуха — он потреблял кислород любви по-другому, только сменой тел, сменой поз, сменой координат. В нем жил белый кит, рвущийся к небесам в прыжке. А кто бы мог удержать кита?

Вода искрилась лазоревым, и россыпь аквамаринов, и слепящий алмаз — все богатства земные играли у его ног на глади лагуны у моста Неисцелимых. Но когда киты выбрасываются умирать на берег, почему они это делают? Нет ответа.

Никто не знает, когда приходит черед. Никто не знает в лицо своего кита. Человеку с позывными «двойное G» удалось четче прочих заглянуть в пасть, некогда пожравшую Иону, но заплатил он за это тем, чем перестал быть человеком. Что ж, случается. И не надо обольщаться, дарлинг, что способен на нормальную жизнь. Допить кофе, достать смартфон, забронировать билет, избавить своих от опасного соседства. Он должен это сделать. А покамест…

Перебирал в памяти имена и лица, за стеклами очков прикрыв веки, чтоб лучше видеть в прошлом. Лица, имена, грудь, идеально ложащаяся в руку, смешная привычка морщить нос, чуть близорукий взгляд. У каждой было что вспомнить. О каждой было что сказать. Запомнить, не записать. Каждая была как покоренная страна, как взятый город, в которых он царил хотя бы на вечер. И ничего, кроме покоя и благодарности, что они не с ним, Гонза теперь не испытывал. Благословение, полученное через плоть, самое чистое, ибо истинное. Там не скроешь ничего, в обнаженности объятий, в стоне, в замирающей волне финала. И да будут они все благословенны — с другими.

— Спасибо, не нужно… Я не вхожу в коллекции. Я не участвую в выставках. Будь так любезен не учитывать в имениях меня.

Она всегда