Любовь напротив - Серж Резвани

— То, что происходит в мозгу мужчины — это нечто особенное, уверяю тебя, — продолжил я, взвешивая каждое слово. Я с удовольствием вел тяжелый «Бьюик» по пустынным улицам Парижа. Было начало июля, и ночи стояли теплые.

На самом деле, я не знал, как и каким образом поведать ей то постыдное и скандальное, что чувствовал в себе.

— Как бы поточнее объяснить тебе, Мариетта, что я пытаюсь обрести… начиная с того самого полудня… ты знаешь, я рассказывал тебе… проведенного в отрочестве во дворце на берегу озера.

— Я знаю, знаю… Я знаю твою историю наизусть… — раздраженно оборвала меня Мари.

Однако я продолжил, не обращая внимания на ее замечание. Горло сжимало так, что перехватывало дыхание, и от этого я слегка заикался:

— Как передать словами чувство отчаяния от потери того, что составляло предмет восхищения той женщины, — ты знаешь о ком я, когда она прошептала: «Посмотри, как ты красив»? Осознание моей подростковой красоты, обретенное в тот момент перед зеркалом в их комнате, где эта женщина с телом светящейся белизны словно растворялась в свечении моего собственного тела, еще так похожего на женское, — уверенность в том, что я еще не превратился ни в мужчину, хотя был в состоянии сильнейшей эрекции, ни в женщину, потому что был в состоянии эрекции; убежденность, что я не был ни мужчиной, ни женщиной, а чем-то иным, стоящим над половыми различиями делали меня желанным для самого себя, словно я вдруг стал своей собственной любовницей и своим собственным любовником… Ты понимаешь, Мари?

— Извини, Дени, но я не понимаю, совершенно не понимаю, о чем ты говоришь.

— Скажем так: я хотел бы объединить в себе два противоположных желания — поглотить, будучи поглощаемым. Улавливаешь, что я хочу сказать?

— Все меньше и меньше, — призналась Мари и рассмеялась одновременно как друг и как недруг.

— Быть одновременно охотником и добычей, быть одновременно сухим и мокрым, твердым и мягким, близким и далеким. — После короткой паузы я продолжил: — По правде говоря я всегда буду сожалеть о безвозвратно ушедшем детстве, как сожалеет, и всегда будет сожалеть о нем каждый мужчина. Взрослый мужчина — это обросшая волосами крыса, плешивая крыса… да, неравномерно обросшая… Отвратительно, правда?

— Мммммм… Смотря по обстоятельствам…

— Только не говори мне, что тебе нравятся эти ужасные пучки волос, которые где попало растут на теле у мужчин. Уж лучше полностью зарасти мехом: рыжим, пестрым, в полосочку, в крапинку…

— Действительно, было бы неплохо, превратись вы в больших котов-мурлык.

— Ни за что не поверю, Мари, что тебе нравятся взрослые мужики с проплешинами. Тут есть волосы… там нет волос… тут они слишком длинные, а там едва заметны… Мы, мужчины, завидуем вашей совершенной наготе, которая подчеркивает изящество и гладкость ваших форм… От того-то мы с завистью и отчаянием наблюдаем, как уходит от нас юношеская красота, и чтобы задержать ее хоть на миг, подвергаем себя ежеутренним пыткам бритвенным прибором. Разве мы не были восхитительны, когда еще балансировали на тонкой грани между мужчиной и женщиной?

Я сделал паузу; Мари, язвительно посмеиваясь, закурила новую сигарету, и я продолжил:

— Если вдуматься, что такое мужчина?

— Настоящий мужчина вовсе не так плох, поверь мне, Дени.

— Тебе легко говорить, Мари, потому что настоящие мужчины ползают на брюхе перед Маридоной, которой ты стала… Нет, я говорю о мужчине, вашем дополнении. Кто мы, если не женщины, лишившиеся своей гармонии, — не смейся! — выродившиеся женщины. Подумай о рудиментарной груди с ареолами вокруг сосков…

— У святых ореолы, а у грудей ареолы… так, что ли?

— Перестань, Мари! Еще раз говорю, подумай о нашей рудиментарной груди, ареолы на которой напоминают о забытом предназначении; подумай о наших половых органах. Мы забыли… мы хотим забыть, что член и яйца это не что иное, как чудовищных размеров клитор и яичник, случайно опустившийся в мошонку. Не смейся, Мари! Я говорю совершенно серьезно. Мы страдаем от одного лишь взгляда на гармоничные женские тела, гладкие, словно тщательно отполированный мрамор. И Шам совершенно прав в своем утверждении, что именно ваши тела создали Красоту. Когда он говорит: «Ваши тела — это и есть Красота», я полностью с ним согласен… И хотя я не люблю живопись, я должен признать: искусство художников и скульпторов, как и искусство кинематографистов, — это, прежде всего, Красота, порожденная женским телом… Мы завидуем вашим чудным телам… Ах, Мари, прекрати смеяться!

— И как во все это вписывается твой бог Эрих? Твой прусский бог, презирающий женщин?

— Строхайм? Но ведь от потери юношеской женственности никто не страдал больше чем он. Ну, подумай сама, Мари! Достаточно лишь увидеть, как он снимал женщин, чтобы понять, куда он вкладывал свою тоску по женскому началу. Кто такие прусские офицеры из «Свадебного марша» или «Веселой вдовы», если не юнцы, доведенные до отчаяния необходимостью постоянно демонстрировать холодную маску мужественности безусых вояк, со стыдливым сладострастием носящих почти женское белье из черного шелка, украшенное имперским орлом… Мы все это знаем… но не желаем видеть, что мужчины, которые чересчур настойчиво афишируют свою «мужественность», на самом деле являются самыми слабыми и больше других боятся лишиться навязанной им потребности жить по-мужски. Мы всегда завидовали вашему спокойствию, вашей способности убивать время, ставить палки в колеса, укрощать беспокойный зуд между ног! И это на фоне того, что нам хватит и секунды, чтобы запустить процесс, который завершится только через девять месяцев покоя и тишины. Стоит ли после этого удивляться, что любые наши действия с маниакальным упорством направлены на то, чтобы загонять вас в жесткие рамки, всячески мешать вам, урезать ваши права?.. Ты смеешься, Мари?

— Да, ты всегда будешь меня смешить, мой милый Дени… Ну, а что ты скажешь по поводу малышки полицейской, которая, как ты утверждал, живет напротив Алекс и Шама?

— Это просто дура… Когда женщина хочет стать мужчиной, это со всей очевидностью означает только одно — она дура. Стремление позаимствовать внешность и мировоззрение угнетателя свидетельствует о явном отсутствии ума и воображения.

Мари пожала плечами, всем своим видом давая понять, что считает меня окончательно спятившим.

Мы оба замолчали, наслаждаясь поездкой по пустынному Парижу в этот теплый и спокойный летний вечер. Неожиданно я рассмеялся, правда, весьма неискренне:

— Кстати, Мари, ты знаешь, как возникло слово «дура»… и его производное мужского рода «дурак»?

— Из-за презрительного отношения мужчин к нашему…

— … вашему половому органу?[50] Ошибаешься! Вовсе нет. Скорее, наоборот. Именно мужской член — дурак, и он же символизирует глупость. Представь себе, недавно один итальянский епископ, работая в архивах Ватикана, обнаружил документ прошлого века, в котором говорилось, что у некой жительницы маленькой сицилийской деревушки, по ее собственному утверждению, из вульвы исходил длинный, очень яркий световой конус. Тысячи паломников якобы устремились в те края, чтобы увидеть и поклониться этой конусности, рассчитывая, что «такое чудо прояснит смысл их Веры», как выразился епископ.

— Перестань валять дурака!

— Честное слово, я ничего не сочиняю.

— Ну, тогда это чудесная новость! — Мари задумчиво улыбалась… — В таком случае дурак — это конус.

— Совершенно верно, — поддакнул я.

— То есть, дурак или дура…

— Точно, Мари: тот, кто произносит дурак или дура, на самом деле говорит конус в мужском роде.

— Ладно, я рада, что узнала об этом, — она запнулась, а потом добавила: — Особенно от тебя, мой милый конус.

3

«Кто перед нами — боги или смертные?» Вот такое странное сомнение постоянно мучает поклонников мужчин и особенно женщин, которых обессмертила магия голливудского кинематографа. Конечно, подобные вопросы никогда не возникали ни у нас во Франции, ни в Германии или Великобритании. Только Италия, где все еще очень силен романский дух, едва ли не на следующий день после окончания последней войны открыто и радостно демонстрировала желание создать себе фальшивых богов для поклонения. В пятидесятые годы звезда Синеситты ослепительно блистала над Римом. Казалось, Голливуд нашел на старом континенте зеркало с потертой амальгамой, потускневшая поверхность которого все же смогла отразить скучноватые и утрированные световые образы нескольких богов, пусть даже немного смешных… зато своих европейских.