Истоки морали: В поисках человеческого у приматов - Франс де Вааль

Но мы не полагаемся целиком на изустные предания, подобные изложенным выше. Нам удалось измерить обмен услугами. Много раз в течение года я регистрировал все утренние сеансы груминга между нашими шимпанзе, а во второй половине дня создавал ситуацию, в которой они могли поделиться пищей. Я нарезал ветки с листьями в лесу около станции (а шимпанзе обожают молодые побеги ежевики и сладкую камедь) и связывал их в большие пучки ветками жимолости. Две больших вязанки молодых побегов мы забрасывали в обезьяний вольер. Завладеть ими мог взрослый представитель группы любого ранга, а шимпанзе уважают право собственности. Вскоре вокруг каждого из счастливых обладателей собирался кружок просителей с протянутыми лапами; все они скулили и хныкали. В таком кружке в позе просителя можно было увидеть даже самого высокорангового самца; так же, согласно сообщениям полевых исследователей, происходит и в природе, когда шимпанзе собираются вокруг добытой на охоте обезьяньей туши. В конце концов лакомство получит каждый — либо непосредственно от обладателя, либо через кого-нибудь из родственников или приятелей. Я отследил около 7000 актов передачи пищи в ходе множества подобных трапез, и мои данные показали связь между доступом к пище и утренним грумингом. К примеру, в тот день, когда Соко ухаживал за Мей (делал ей груминг), его шансы на получение от нее нескольких вкусных веточек заметно повышались по сравнению с днями, когда он не ухаживал за ее шерстью. Это позволяет уверенно предположить, что шимпанзе помнят и ценят оказанные им услуги.

Взаимность работает и в отрицательном смысле, как предсказывал еще Триверс, говоривший о роли моралистической агрессии. Мы злимся на тех, кто с готовностью принимает услуги, но почти ничего не дает взамен. Точно так же шимпанзе может пойти против своего собственного союзника, если тот откажется поддержать его в схватке с кем-то третьим. Шимпанзе протягивает лапу стоящему рядом хорошему приятелю и пытается привлечь его к себе, уговорить встать плечом к плечу против общего противника. Но приятель уходит. Обманутый в этом случае вполне может отказаться от схватки, к которой готовился, и броситься вместо этого с громким воплем вдогонку за так называемым другом. Все это происходит к тому же в шумной и беспорядочной обстановке — нет ничего хаотичнее и тяжелее для нервной системы, чем большая драка шимпанзе, — но такая реакция помогает поддерживать взаимность оказания услуг. Кроме того, шимпанзе умеют мстить. Если кому-то из них случается проиграть драку компании противников, то побежденный может дождаться подходящего случая и свести счеты. Встретив кого-то из противников, когда тот будет в одиночестве, он затеет с ним драку. Я знавал самцов, которые вели себя в этом весьма последовательно: проиграв схватку четырем оппонентам, они обязательно в ближайшие же дни выбирали время и устраивали четыре неприятные встречи с каждым из противников в отдельности. Но гораздо чаще шимпанзе, потерпевшие поражение от компании, дожидались случая, когда один из мучителей проигрывал схватку кому-то еще — и присоединялись к победителю, считая это идеальной возможностью для мести.

Меня всегда поражает, насколько общество шимпанзе сосредоточено на взаимности: зуб за зуб, ты — мне, я — тебе. Эти человекообразные обезьяны строят на этом настоящую социальную экономику; в обмен идет все, от пищи до секса и от груминга до поддержки в драке. Создается впечатление, что каждый шимпанзе аккуратно подсчитывает и регистрирует все оказанные ему услуги и формирует по ним ожидания и даже обязательства; отсюда такая резкая негативная реакция на обманутое доверие. Я настолько привык к тому, как все это устроено у наших ближайших родственников, что был очень удивлен, когда выяснилось, что у других высокоразвитых общественных животных дело обстоит иначе. Произошло это, когда мы с Джошуа Плотником (тем самым, что прежде проводил эксперимент с зеркалом) исследовали в таиландском заповеднике сотрудничество слонов. Мы не могли при этом применить обычную методику, при которой животным просто предлагают непосильный одному груз, так чтобы сдвинуть его они могли только вместе. Со слонами нам пришлось бы тогда взять как минимум груженую фуру! Вместо этого мы позаимствовали методику у одного из японских коллег. Там груз нужно было подтягивать за два конца веревки, свободно его охватывающей. Стоило потянуть за один конец — и веревка просто выдернулась бы, став бесполезной. Только если тянуть за оба конца веревки одновременно, груз сдвинется. Вес груза при этом практически не имел значения, зато принципиальную роль играла синхронность действий.

Оказалось, что слоны выполняют такое задание без труда. Они просто подходили бок о бок к двум концам веревки, брались за них и тянули. Пока все было в порядке. Но затем мы начали усложнять задание, чтобы посмотреть, насколько хорошо они понимают нужду в партнере. Порой задерживали одного из участников и смотрели, хватит ли у второго здравого смысла подождать. Слоны демонстрировали впечатляющее терпение и ждали до 45 секунд. Иногда мы убирали веревку с одной стороны, лишая одного из слонов возможности тянуть. Тогда и второй не считал нужным пробовать, как будто понимал, что тянуть одному бесполезно.

Некоторые слоны пытались хитрить и придумывали «незаконные» способы, обходя наши ограничения. К примеру, одна молодая слониха подходила к своей веревке и уверенно наступала на нее ногой, спокойно ожидая, пока подойдет второй участник эксперимента. Так ей вообще не нужно было тянуть. Нога удерживала конец веревки на месте, а второй партнер делал всю работу. После выполнения задания она, правда, не забывала залезть хоботом в ведро с лакомством.

Мы решили, что это признак не только ума, но и способности к мошенничеству. Занятно, но второй слон никогда не протестовал и никогда не отказывался тянуть. Я не уверен, что такое прошло бы с шимпанзе, и именно это мы с Малини постараемся выяснить в следующем эксперименте по изучению совместных действий животных. Возможно, слоны, в отличие от человекообразных обезьян, не имеют понятия о вкладе каждого в общее дело. Или дело в том, что усилие от них тут требуется совсем небольшое? Каждый слон получал за работу два пучка кукурузных стеблей — пустяк для такого крупного животного, — но и требовалось для этого всего лишь потянуть за веревку. Может быть, и усилие, и награда слишком незначительны, чтобы беспокоиться о том, что кто-то отлынивает от работы.

Вид сверху. Два слона тянут за веревку, чтобы подтащить к себе лоток с пищей. Они должны потянуть одновременно; в противном случае веревка просто выскочит из проушин, оставив их с пустыми хоботами.

Тем лучше для нас. Со слонами и без того работать опасно, а уж с рассерженным слоном никто из нас не хотел бы иметь дело!

Телесная эмпатия

Когда Майкл Джексон показывал своего девятимесячного ребенка с балкона четвертого этажа отеля, демонстрируя его публике, свесив через перила балкона, и неловко держал при этом брыкающегося мальчишку в одной руке высоко над землей, в толпе фанатов раздавались не только восторженные, но и испуганные крики. Люди боялись, что певец уронит малыша, голова которого почему-то к тому же была закрыта полотенцем. Сцена выглядела дико и была выходкой знаменитости в своем амплуа, которую специалисты по борьбе с насилием над детьми единогласно осудили.

Но почему такое поведение нас задевает? Ведь это не наш ребенок! Мы реагируем на происходящее таким образом из-за способности, на которую до недавнего времени наука практически не обращала внимания: благодаря эмпатии. И я в данном случае не имею в виду эмпатию как сочувствие, которое побуждает нас помогать другим. Здесь речь идет о более общем и фундаментальном чувстве, определяющем наше отношение к окружающим. Когда французский философ XVI в. Монтень говорил о стеснении в груди и першении в горле при звуках чужого кашля, он точно описывал эмпатию — за несколько столетий до появления этого термина. Эмпатия — это выражение связи на телесном уровне. Если бы мы прочли о том, как Джексон обращался с младенцем, в газетах, то, возможно, просто пожали бы плечами над его неосмотрительным поступком, но мы наблюдали эту сцену своими глазами по телевизору. Все видели, как высоко расположен балкон, и обратили внимание на то, как неловок отец и как сильно брыкается малыш. Самоотождествление заставило каждого из нас почувствовать, будто мы сами держим младенца и ощущаем сопротивление его тельца. Нам пришлось пережить эту ситуацию на телесном уровне, а потому шок оказался гораздо сильнее, чем мог случиться от любого словесного описания.

Тело реагирует автоматически. Так, фильм «Король говорит!»[78*] был бы чудовищно скучным, если бы зрители не могли идентифицировать себя с героем. Кому какая разница, как будет произнесено то или иное слово: быстро, медленно или вообще никак? Только самоидентификация с королем позволяет каждому из нас на себе ощутить его проблему — так, как если бы он сам страдал дефектом речи. Зритель сидит на краешке кресла и готов произносить за героя слова, как бы подталкивая к действию, — точно так же, как мать при кормлении малыша с ложечки сама совершает жевательные движения, а на школьном представлении беззвучно проговаривает за ребенка каждое слово, которое он должен произнести со сцены. Такой чудесной способностью — вселяться в чужое тело — обладает каждый человек без исключения.