При дворе двух императоров. Воспоминания и фрагменты дневников фрейлины двора Николая I и Александра II - Анна Федоровна Тютчева

императрица с грустным видом.

Во время вечера говорили о коронации, которая обыкновенно бывает шесть месяцев спустя после восшествия на престол, и император сказал: «На этот раз придётся ее отложить на год или два, я не хочу короноваться, пока не будет окончена война». Значит, он не верит, что теперешние конференции могут привести к миру, который может быть достигнут лишь ценою унижения России, на что без зазрения совести согласились бы многие высокопоставленные лица. Но, судя по этим словам, император иначе смотрит на дело.

Тринадцатого января я вступила на службу к цесаревне, и тринадцатого марта я получила шифр императрицы. Тринадцатое – несчастное число, но для меня оно не было таковым…

14 марта

М-llе Шубина привезла мне из Дивеева[59] чётки для императрицы. Я пошла, чтобы их передать ей, в обычное своё время – в шесть с половиной часов, когда она бывает одна после обеда.

К моему величайшему огорчению, она мне объявила, что все фрейлины прежнего двора будут дежурить при ней и что Александра и я будем также по очереди дежурить при императрице-матери. На этот раз я почувствовала себя такой обездоленной, что расплакалась. «Не будьте ребёнком, – сказала мне императрица, – это ничего не изменит в наших отношениях. Вы же знаете, что во время дежурств я никогда не пользовалась вашими услугами, я точно так же не буду пользоваться услугами этих дам. Ничто не помешает мне видеть вас в любой час, когда это мне будет удобно».

Видя, как трагично я к этому отнеслась, императрица стала смеяться надо мной. Когда я вечером пришла к чаю, она спросила меня, успокоилась ли я; тогда я обратилась к государю и сказала ему, что я гораздо больше рассчитывала на него, чем на императрицу, для защиты наших прав. Но он ответил со смехом, что, наоборот, это он устроил это нововведение. Александра в таких случаях молчит. Ее теперешняя роль быть до такой степени проникнутой благоговейным страхом, что это отнимает у нее способность болтать и шутить, как прежде.

Это очень искусная инсценировка почтения и робости; она играет эту комедию с большим изяществом и тонкостью, и мне порой кажется, что ее церемонная манера держать себя гораздо более уместна, чем мои слезы и бессмысленные упрёки, чем то удовольствие без дальних мыслей, которое я испытываю, когда бываю с ними, и которое позволяет мне совершенно забывать, что они такие высокие особы. Я их люблю, как будто они совсем не государи. Императрица утешила меня, сказав, что установление нового порядка было желанием императрицы-матери и что она не решилась воспротивиться, так как уже слишком часто ее подозревали в недоброжелательном отношении к фрейлинам старого двора.

15 марта

Пришла депеша из Севастополя с известием, что третьего марта отражено нападение французов и что пятого убит адмирал Истомин[60]. Ход переговоров на конференции держится в величайшей тайне. Мой отец волнуется, мучится и пребывает в очень мрачном настроении из-за оборота, который принимает наше политическое положение…

26 марта, пасхальная суббота

В пасхальную ночь состоялся выход в большую дворцовую церковь.

Императрица и великие княгини ввиду траура были в парадных платьях из белого крепа. Императрица была очаровательна в этом туалете. Белые лёгкие ткани, окутывавшие ее воздушный стан, придавали ей еще большую прозрачность и лёгкость. В ее походке есть особая грация, ее ноги как будто еле касаются земли – sie geht nicht, sie schwebt [она не ходит, а парит]. Когда она появляется среди публики, глаза ее обыкновенно опущены, и тогда на ее лице появляется неуловимое выражение, как будто она хочет скрыть свое внутреннее существо от глаз толпы, мимо которой она проходит.

Всякий раз, когда я вижу императрицу среди публики, у меня впечатление, что она душой неизмеримо далеко, что у нее нет ничего общего с этой пёстрой светской толпой, которая теснится вокруг нее.

Ее невестки, великие княгини Мария Николаевна, Ольга Николаевна и Александра Иосифовна, производят совершенно иное впечатление. Они блистают красотой, черты лица у них более правильны, чем у императрицы, осанка, может быть, более царственна, но у императрицы гораздо больше прелести, прелести, исходящей от души, трудноопределимой, но заставляющей звучать сокровенные душевные струны.

После заутрени император в самой церкви принимал пасхальные поздравления. Это очень длинная и утомительная церемония. Император стоит около правого клироса в церкви, и все высшие сановники, чины двора и представители гвардейских полков подходят к нему и после глубокого поклона «христосоваются» с ним, т. е. обмениваются троекратным поцелуем. Это повторяется, как меня уверяли, до двух тысяч раз.

Императрица стоит рядом с императором, и после христосования с императором целуют у нее руку. Я со своего места с беспокойством следила за проходившими рядами, опасаясь большого утомления для бедной императрицы, которая так слаба и уже изнурена физически и нравственно последними испытаниями.

Император своим видом совершенно не скрывал скуки и отвращения, но императрица старалась всё время, пока продолжалась тяжёлая повинность, сохранить любезную улыбку. После того как в течение двух часов император предоставлял таким образом своё лицо, а императрица свою руку своим верноподданным, они оба удалились в маленькую комнатку рядом с ризницей, чтоб вымыть – император своё лицо, а императрица свою руку, которые были совершенно черные.

Затем началась обедня, окончившаяся только в 4,5 часа, а за ней розговенье в покоях императрицы.

Тут возобновились лобызания.

Император протянул мне свои несчастные щеки, уже достаточно помятые, с выражением явной неохоты, а я с такой же неохотой облобызала его, находясь в состоянии полного изнеможения от усталости после этих бесконечных церемоний. Что за ремесло, рассчитанное на полоумных и дураков, – ремесло придворных, где люди добровольно убивают себя ради какого-то кривлянья, не приносящего ни радости, ни пользы ни тому, кто его требует, ни тому, кто исполняет, и которое все-таки выполняется, как будто от этого зависит спасение души и благосостояние империи!

На другой день в два часа императрица позвала меня, чтобы подарить мне яйцо, и довольно долго задержала меня у себя. Я видела у нее императора, но в этот раз мы поздравили друг друга и похристосовались с увлечением… Я посмеялась над тем свирепым видом, который у него был сегодня ночью, и он сознался, что чувствовал себя очень не в духе, расточая так продолжительно братские христианские лобзания.

В пять часов была вечерня и снова христосование, на этот раз с дамами придворными и городскими. Я была страшно взволнована, представляясь императрице, и так смущена, как если бы я никогда в жизни ее не видела…